Черезъ мѣсяцъ послѣ моего ночного бѣгства отъ дверей Вьены я встрѣтилъ на улицѣ Джемиля. Я давно у него не былъ, и онъ сталъ звать меня къ себѣ.
У него была привычка довольно мило ласкаться и ломаться, когда онъ кого-нибудь изъ сверстниковъ о чемънибудь просилъ, и расположеніе его ко мнѣ было, кажется, искреннее.
— Пойдемъ ко мнѣ, — говорилъ онъ ласкаясь, — я тебѣ скажу, все у меня есть… Все! все! Табакъ есть, конфеты естъ, варенье изъ вишенъ есть… кофе есть… раки́ есть. Аристидъ придетъ.
Я зашелъ; пришелъ скоро Аристидъ и началъ угощать меня раки́, смѣшанною съ водой, и предлагалъ закусывать сладостями, и самъ пилъ, приговаривая: «Я все думаю о томъ, когда ты человѣкомъ будешь!» Я вьпилъ три стаканчика, мнѣ понравилось; я выпилъ шесть, выпилъ еще и не совсѣмъ пьяный, а не такой, какъ всегда, пошелъ домой.
Дорогой со мной поравнялся старый кавассъ Ставри, поздоровался и спросилъ объ отцѣ моемъ. Я, будучи уже какъ бы внѣ себя, началъ говорить съ нимъ на улицѣ пространно и громко, разсуждая о дѣлахъ, какъ большой и опытный мужъ.
— Да, Ставри ага мой! — сказалъ я важно и небрежно, — да, эффенди мой, въ варварской въ этой странѣ жить трудно хорошему человѣку. Отецъ мой, конечно, какъ ты знаешь, человѣкъ хорошаго общества и состояніе имѣетъ значительное по нашему мѣсту, и въ дружбѣ величайшей состоитъ съ такими важными лицами, какъ господинъ Благовъ и господинъ Бакѣевъ и эллинскій консулъ… Съ докторомъ Коэвино въ родствѣ и въ древнѣйшей пріязни…
— Ну, Коэвино что́! — сказалъ Ставри, — Коэвино дуракъ! Онъ никакихъ порядковъ не хочетъ знать…
Съ этими словами кавассъ хотѣлъ проститься и уйти отъ меня, но я удержалъ его за руку и началъ такъ громко увѣщевать его, чтобъ онъ взялъ въ расчетъ общественное положеніе отца, безпорядки турецкой администраціи и мои собственныя усилія на поприщѣ науки для будущаго благоденствія нашей семьи, — увѣщевалъ его такъ шумно и многозначительно, что прохожіе не разъ оглядывались на насъ и самъ Ставри, понявъ, въ чемъ дѣло, порывался уйти. Много разъ останавливалъ я его почти насильно, увѣряя, что «хотя этотъ свѣтъ и суетный, однако трудиться необходимо» и что «несомнѣнно за грѣхи нашихъ праотцевь великое эллинское племя находится въ томъ жалкомъ положеніи, въ которомъ мы его видимъ теперь…»
— Богъ, все это Богъ! — восклицалъ я, указывая на небо.
— Оставь ты, дитя, теперь имя Божіе, — сказалъ мнѣ наконецъ старый кавассъ. — Поди отдохни. Ты выпилъ, я вижу…
