Былъ тогда темный вечеръ; вѣтеръ дулъ сильный: листья въ садахъ шумѣли, мнѣ казалось, какъ-то сильнѣе и страшнѣе обыкновеннаго. Аристидъ несъ фонарь; я шелъ за нимъ, и сердце мое крѣпко билось. Наконецъ привелъ онъ меня въ узкій и темный переулокъ по глубокой грязи и остановился у маленькой калитки въ большой и длинной стѣнѣ.
Онъ хотѣлъ уже постучаться, но я остановилъ его и сказалъ ему:
— Аристидъ, душа моя, Аристидъ!.. Подожди!.. Скажи мнѣ, именемъ Бога тебя умоляю, что́ мы тамъ будемъ дѣлать? Умоляю тебя!..
— Не бойся! не бойся, глупый, — отвѣчалъ Аристидъ, — ничего мы не будемъ худого дѣлать. Сядемъ, поклонимся старухѣ теткѣ и Вьенѣ самой. Онѣ скажутъ: «Добраго вечера… Какъ ваше здоровье?» А мы скажемъ: «Благодарю васъ, какъ ваше?» Онѣ опять: «Благодарю васъ…» Потомъ варенья хорошаго и кофе намъ подадутъ, вина и сигарки… Мы поговоримъ благородно и вѣжливо и уйдемъ.
Если бъ не упомянулъ о винѣ, я бы можетъ быть пошелъ смѣлѣе; но мысль о винѣ напугала меня еще больше. Я подумалъ, что могу напиться пьянъ, и тогда, кто знаетъ, на что́ я рѣшусь!.. Я вспомнилъ въ этотъ мигъ кроткія очи матери, воздѣтыя къ небу съ мольбою, отца больного и трудящагося на дальнемъ Дунаѣ въ борьбѣ со злыми людьми; веселый, правда, но опытный, испытующій взглядъ отца Арсенія и густыя брови Несториди, который такъ сердечно ненавидѣлъ всякій развратъ… Ночь была такъ темна… Листья подъ страшною стѣной такъ страшно шумѣли…
— Нѣтъ! — сказалъ я, — нѣтъ, Аристидъ, пусти меня… Я стыжусь…
Аристидъ началъ стучаться.
— Постой, Аристидъ, — говорилъ я, — постой…
— Зачѣмъ?
— Говорятъ тебѣ, я стыжусь… Боже мой! Боже!.. Стыжусь я; море́ Аристидъ мой, стыжусь…
Аристидъ оттолкнулъ меня отъ замка и началъ опять стучаться. Но въ эту минуту я вырвалъ изъ другой руки его фонарь (онъ былъ мой, а не его) и убѣжалъ домой по камнямъ и грязи, преслѣдуемый его проклятіями и бранью.
Я дня три послѣ этого былъ печаленъ, вздыхалъ, молился, твердилъ слова псалма: «Окропиши мя иссопомъ, и очищуся; омыеши мя, и паче снѣга убѣлюся»; уроки даже, которые я всегда вытверживалъ такъ прилежно, и тѣ не давались мнѣ.
Мнѣ казалось, что и отецъ Арсеній, и старушка парамана его, учителя всѣ и на улицѣ всѣ встрѣчные на лицѣ моемъ видятъ душу мою и говорятъ себѣ: «Вотъ онъ, этотъ распутный мальчишка Одиссей, который вчера былъ у блудной Вьены… не подходите къ нему и не пускайте его къ себѣ въ домъ!»
Однако я напрасно тревожился. Никто не говорилъ мнѣ о Вьенѣ, никто даже и не замѣтилъ моего волненія и моей тоски. Отецъ Арсеній не наблюдалъ меня внимательно; у него были иныя заботы. Ему нужно было что-нибудь болѣе ясное, чтобы привлечь все его вниманіе на состояніе моей нравственности. Это ясное не замедлило случиться.
