Одиссей Полихрониадес | страница 156



Въ турецкой азбукѣ есть буквы: «айенъ, гайенъ» и еще «ламъ-элифъ» и «вау». Вотъ они оба вмѣстѣ и начнутъ, прыгая, твердить сперва: айенъ-гайенъ! айенъ-гайенъ!.. А потомъ закричатъ вмѣстѣ: ламъ-элифъ-вау! изо всѣхъ силъ, и дразнятъ другъ друга: вау! вау! вау! А старый эффенди хохочетъ и радуется на нихъ.

Они и ему то же: вау! вау! И онъ не только не сердится, а еще и самъ принимаетъ въ этомъ участіе. Приподнимается дрожащими ногами на цыпочки и тоже къ нимъ навстрѣчу длиннымъ носомъ своимъ киваетъ какъ птица и кричитъ: «вау!»

Я бѣднаго и добраго старика этого душевно полюбилъ и, думая о немъ и теперь, когда уже его давно нѣтъ на свѣтѣ, нерѣдко повторяю то, въ чемъ сознаются въ минуту искренности и примиренія всѣ немусульманскіе жители Турціи, что «ужъ добрѣе добраго турка не найти человѣка на свѣтѣ!»

Онъ и мнѣ, и Аристиду радъ былъ всегда, какъ бы собственнымъ дѣтямъ своимъ, какъ роднымъ братьямъ своего обожаемаго Джемиля.

Онъ встрѣчалъ нась и трясясь, и смѣясь, и восклицая: «Добро пожаловать! Милости просимъ! Счастливаго утра вамъ!» Меня всегда потреплетъ по щекѣ рукой и заговоритъ иногда опять о «кипарисѣ» или начнетъ возвышенно декламировать по-турецки:

«Однажды я былъ огорченъ и спряталъ голову мою въ воротникъ моей одежды. Но внезапно принесся изъ степи вѣтеръ, напоенный благоуханіями рая… Я взглянулъ и увидалъ предъ собою щеку, подобную слоновой кости, обдѣланной въ драгоцѣнное черное дерево юныхъ кудрей»…

Такія онъ вещи мнѣ говорилъ, и мы всѣ смѣялись, слушая его; а съ Аристидомъ онъ обращался иначе. Привѣтствуя его, онъ сжималъ свой слабый старческій кулакъ, чтобъ изобразить его силу и отвагу, и говорилъ по-гречески: «Нна! паликаръ! Бобо47! человѣкъ! бобо!» Или, указывая мнѣ на него, съ отеческою радостью восклицалъ: «Что́ намъ съ нимъ дѣлать? Дели-Канлы! Бѣшеная юная кровь!»

Аристидъ начальствовалъ надъ нами; у него было гораздо больше опытности, чѣмъ у насъ съ Джемилемъ, и потому во всѣхъ увеселеніяхъ и шалостяхъ и предпріятіяхъ онъ предводилъ, а я, и еще больше Джемиль, повиновались ему. Я говорю — особенно Джемиль. Если случалось, что Джемиль чего-нибудь не хотѣлъ или на что-нибудь не соглашался, Аристидъ упрашивалъ его ласковыми словами: «Ага ты мой прекрасный! паликаръ ты мой! кипарисъ ты! апельсинъ ты! лимонъ ты мой!..» И лѣнивый Джемиль, потягиваясь и зѣвая, соглашался. Иногда, когда онъ уже очень упорствовалъ, то Аристидъ, махая на него прямо рукой, называлъ его безъ страха и совѣсти: «Э! ты старая турецкая дрянь!» или, напротивъ того, молча бралъ его обѣими руками за его свѣжія полныя щечки и говорилъ: «Поди сюда, дитя мое!» и цѣловалъ его въ губы и въ глаза. Тогда Джемиль шелъ за нимъ покорно, какъ идетъ за хозяиномъ раскрашенный весною ягненокъ. Я дивился этой дружбѣ и смѣлости, съ которою Аристидъ бранилъ Джемиля. Но Аристидъ однажды отвѣчалъ мнѣ: