Конечно, мне не хотелось попасть к беспредельщикам, но больше всего пугала нависшая как дамоклов меч мрачная перспектива оказаться в «петушатнике» — среди представителей тюремной касты отверженных называемых «обиженными», «угловыми» или попросту пидорами. Пытаясь лишить меня психологического равновесия, Стебенёв каждый раз угрожал переводом в такую камеру и, будучи совсем неопытным арестантом, я был склонен воспринять его угрозу всерьёз. По сложившимся негласным правилам сажать нормальных зэков в петушиные хаты было нельзя, и всё-таки существовала реальная вероятность провокации. Здесь надо понимать, что по тюремным понятиям, зэк, однажды переступивший порог петушатника больше не имеет хода назад. Единственна возможность сохранить статус нормального заключается в том, что он должен «поставить на лыжи» находящихся там петухов, т. е. заставить их, выйдя на утренней проверке отказаться возвращаться назад. Чтобы реализовать эту возможность необходимо обладать большой физической силой, потому что петухи навряд ли захотят покинуть свой дом добровольно, и их нужно будет бить пока они не «сломятся». Куда легче просто не заходить в «стрёмные» хаты (правда, я слышал истории, как мусора насильно закидывали туда людей), однако номера всех петушатников в Крестах, где почти тысяча камер, были мне неизвестны. Поэтому прежде чем зайти в хату я был вынужден стучаться в соседние и спрашивать, всё ли в порядке.
Катание по Крестам затянулось на три месяца, четверть года, девяносто дней. Под конец этого чудовищного марафона я похудел и осунулся, а моя личность начала расщепляться, память ослабла, сообразительность заметно понизилась. Переезжая из камеры в камеру, я уже не обращал живого внимания на людей, какое переполняло меня сразу после ареста: десятки лиц узнанные в долгом путешествии незаметно сложились в одно коллективное безобразное лицо, казалось вторгающееся в сознание откуда-то из романов Уильяма Фолкнера.
Везде меня встречали по-разному. Кто-то выражал равнодушие, а кто-то сочувствовал, одни восторгались масштабами моего дела, тогда как другие отзывались грубо и неприязненно. Я словно плыл по течению жизненной реки уже не чувствуя боли когда могучая волна вдруг бросала меня и била головой о камни. В одной из камер меня сильно избили без всяких видимых причин, а в следующей рассказали, что Стебенёв обещает отсутствие наказания даже в том случае, если меня убьют. В самый разгар репрессий я пережил глубоко личную трагедию — меня отставила любимая девушка. О ней я часто думал, находясь в заключении и даже теперь, спустя шесть лет мне мучительно тяжело бередить эту старую рану. Напишу только, что та любовь была моей настоящей; её я называл весной своей жизни, и после неё в душе наступила затяжная осень…
