Температура кажется мне еще относительно низкой, но, будь она даже десятью градусами выше, я с охотой перенесу жару, если воздух будет оставаться сухим, легким, столь же пригодным для дыхания, как в этой горной стране. До настоящего времени термометр не показывал выше 30–31° в тени. Сегодня в палатке в два часа дня был отмечен максимум 32°. Необыкновенно яркий, но рассеянный свет не вызывает у меня ни раздражения, ни усталости. Он омывает вас, как воздушный океан, неощутимыми потоками. Он обволакивает, но не ослепляет. Сияние неба смягчается нежными голубыми тонами, цвет огромных плато, покрытых уже поблекшей травой, необычайно мягок, сама тень растоплена отблесками света — глаза не испытывают никаких трудностей, лишь разум позволяет осознать, насколько интенсивен этот свет.
Может быть, ты не знаешь, что с момента вступления в Сахару мы все время шли вверх и теперь находимся на высоте восьмисот метров над уровнем моря. Плато поднимается совершенно незаметно и определяет сток вод — на восток и на запад, хотя повсюду, кроме этих мест, воды текут с юга на север и с севера на юг. Климат Телля распространяется по этой возвышенности через всю Сахару почти независимо от географической широты, вследствие чего зима в Константине мягче, чем в Алжире, хотя они находятся на одной и той же широте. Подъем продолжается до Лагуата и даже дальше: Лагуат находится на высоте шестисот метров, Бискра — семидесяти трех.
Дальше на восток Сахара опускается ниже уровня моря, и между Лагуатом и Бискрой простирается бассейн реки Уэд-Джедди, текущей с Джебель-Амура. Она орошает Зи-бан и теряется наконец в большом Шотте Туниса.
Надеюсь, этого обзора достаточно, чтобы объяснить тебе противоречия здешнего климата, о котором трудно судить с первого взгляда. Может быть, ты поймешь теперь, почему на широте Эль-Кантары мы могли жечь костры из сосновых и дубовых сучьев, нарубленных в ущелье Соляных скал, на берегу Уэд-Джельфы.
С нынешнего дня исчезла не только северная, но и вообще какая бы то ни было растительность. Она угасает на вершинах каменистых холмов, которые остались позади, и, надеюсь, окончательно, ведь именно в наготе предстает истинное лицо Сахары. Я даже пожелал, чтобы во Всей стране, которую мне предстоит увидеть, не встретилось больше ни деревца. Местность, где мы разбили лагерь, привлекает меня своей бесплодностью. Огромное то зябкое, то выжженное пространство лишь чуть прикрыто травой. Короткая, редкая трава — какой-то злак, проросший после зимы, — увядая, становится серой. Она образует подшерсток с отдельными, гнущимися на ветру стебельками. Среди былинок свет ведет свою увлекательную игру, и видно дрожание теплого воздуха, как над печкой. Насколько позволяет взгляд, не видно ни одного пучка травы выше лошадиного копыта. Земля твердая, словно пол, трескается, но не рассыпается. Наши верблюды вытянули свои длинные шеи в сторону показавшегося на юге, на довольно еще большом расстоянии, зеленого уголка и уныло бредут между двумя бесплодными холмами. Эта радостная надежда будет поддерживать их до завтра, ведь нас опять ожидают заросли альфы. Я четко различаю серый треугольник на зеленом фоне — одну из тех каменных пирамид, служащих маяками в степи, когда на горизонте нет ориентира, а на дороге не встретишь следов караванов.
