— Познакомилась я в одной деревне с молодой крестьянкой. Видно, прежде очень красивая была. Но когда я ее встретила, она напоминала угасающий факел. В темнокарих глазах не светилось живого огня, губы — бледные, пожелтевшее лицо никогда не вспыхнет румянцем радости, лоб словно повит черной траурной вуалью. У каждого при взгляде на нее сердце наполнялось жалостью. Мы сидели с ней в саду под цветущей яблонью, и она открыла мне причину своей печали.
— Видите вон тот дом, через две усадьбы от нас? — так начала она.— Оттуда был Томеш. Детьми мы с ним ходили друг к другу, а иногда весь день играли вместе в этих садах. Коли у Томеша подавали что вкусное к обеду, он приносил мне кусок, коли у нас — я приносила ему. Случалось, он дразнил меня, мы часто с ним дрались, но тотчас же опять мирились, а никто из мальчишек не смел меня обидеть, боясь получить за это колотушки от Томеша. Когда я подросла, мать запрягла меня в работу, так что мне, кроме как в воскресенье да на посиделках, с Томешем мало говорить приходилось. Когда мне пошел шестнадцатый год, меня отправили к тетке в Германию, и я пробыла там с осени до самого сенокоса. Я так тосковала, что больше просто выдержать там не могла, и отцу пришлось за мной приехать. Вернулась я в субботу вечером домой, а в воскресенье утром пошла к обедне. Перед костелом стоят парни; все со мной за руку здороваются, уверяют, что меня узнать нельзя, так я выросла. Среди них был и Томеш. Прежде мне никогда в голову не приходило, красив он или нет, а тут я сразу поняла, что он красивей всех парней. Когда он мне пожал руку и ласково поглядел на меня, я покраснела до ушей. В костеле я даже молиться не могла: передо мной все время стояли его синие глаза и звучал его голос: «Здравствуй, милая Гана!» Из костела мы пошли домой вместе с ним.
Вечером в корчме была музыка, и девчата зашли за мной... Тут мне опять показалось, что Томеш танцует лучше всех,— поэтому я охотней всего танцевала с ним. После третьего танца я должна была идти домой, и Томеш пошел меня провожать.
— Пойдем в сад,— сказал он, и мы пошли.
— Гана,— начал он, идя рядом со мной,— я по тебе больно соскучился.
— Тебе-то чего скучать? Ты ведь дома был; вот меня на чужбине, среди людей, которых я не понимала, действительно взяла такая тоска, что я чуть не заболела. У тебя здесь были радости, а у меня не было никаких.
— Да, ежели бы ты дома была, тогда у меня были бы радости, а без тебя ни на посиделках, ни на музыке, ни на работе меня ничто не радовало. В поле, в саду, на базаре — всюду только и ждал, не выйдешь ли ты откуда, и чуть не плакал от тоски, не видя тебя. Я так люблю тебя, Гана!
