Перед Ладой развернулась картина карнавала с уже знакомой ей разряженной толпой. Под масками она вдруг начала узнавать лица. И первым в этом сумасшедшем карнавале ее встречал Сергей Арно, с которым она частенько сталкивалась на литературных вечерах. Это он не говорил, а, скорее, шептал, как это и было принято в кругах хранителей тайн, держателей акций, заводчиков темных лошадок. Теряясь в собственных и чужих мыслях, Лада припомнила, что об Арно заходила речь еще в ее первом сне, но тогда она почему-то не обратила на это внимания.
– Ордена свободных пожарных, опорочивших себя в деле тушения птицы Феникс, равно как и поджигателей ее же, прошу считать запрещенными и сугубо аморальными, ибо нельзя спорить с кармой, борясь с пожарами страсти, – ораторствовал писатель.
– Простите, Сергей Игоревич, – но вы же никогда не писали об эротике? – вмешалась в свое видение Лада. – Неужели вы верите во все то, что только что сказали?
– Разумеется, нет. Ибо грех словоблудия равен греху умолчания, и когда на море шторм, тихо спят его глубины. Глубины с глыбинами, вот, – он показал руками, – с какими рыбинами, крабами, раками. Глубина, колодец, вход в темные, недоступные эрогенные зоны земли.
Лада перевернулась на другой бок и погладила спутавшиеся во сне волосы Питера. За окном волочил свое существование серый и, казалось, наскучивший самому себе день. Питер спал, и Лада, не желая мешать ему, тихо лежала в постели, размышляя на отвлеченные темы.
Наверное, стоило использовать время более продуктивно, во всяком случае, написать, наконец, стихи, которые заказала Ольга, но ничего путного не лезло в голову. Поэтому она решила переписать все те странные сны, в которых Агасферу виделись предсказания связанные с грядущей мистерией. Ну, предсказания не предсказания, а, во всяком случае, некоторые посвященные называются по именам, а кого-то она знала лично.
«– Что? Андрей Головин? Предок Пушкина? Собирается ли он когда-нибудь родить нам солнце русской поэзии?
– Ну да, он на сносях. Но только не сразу же Пушкина, не вот так вдруг и Пушкина, опомнитесь, господа! Сначала, по крайней мере, его мать.
– Не хочу мать его! Хочу Пушкина.
В разговор вступает подошедший Маяковский.
– Светить – и никаких гвоздей!
– Владимир Владимирович! Автограф.
– Еще чего, придумали, в темноте автографы раздавать. Трясите Головина!
– Но он поэт, а не фиговое дерево, отказавшееся дать фигу самому Христу. То есть, образно говоря, смоковница, она же фиговое дерево, дала-таки ему именно фигу. Не плод, конечно, но называется так же. А еще Головин не крокодил, укравший солнце, он его не крал, он его не родил.
