Я хожу по лесным дорогам,
Где в траншеях растет бурьян,
И читаю стихи сорокам,
Ветру, солнцу и муравьям.
Лес молчит,
Словно критик строгий.
Только птицы трещат в тиши.
Одобряют стихи сороки.
«Хороши, — кричат,—
Хороши!..»
Забрались молодые елки
В неуютный старый окоп.
Сиротливо лежат осколки
На припеке песчаных троп.
А внизу,
За оврагом волчьим,
Спит снаряд в песке у реки.
Вырос худенький колокольчик
Возле ржавой его щеки.
Над оврагом шумит ракита.
Лес к зеленой воде приник…
— Очень сильно он был побитый! —
Говорит мне старый лесник.
— Видишь, сколько тут всякой ржави.
Скрозь железо, где ни копни.
А потом короеды жрали,
Гниль крушила битые пни.
Лес бы выдюжил, он привычный.
Каждый год — пожар, шелкопряд.
Да попался дурак лесничий.
Много лет рубили подряд.
Что получше — пошло на срубы.
Все мы, видно, не без греха.
После тех «санитарных» рубок
Оставалась одна труха…
Мы идем с лесником в контору.
Под ногами шуршит песок.
Поднимается солнце в гору
По деревьям наискосок.
Между старых, стоящих порознь,
Безвершинных кривых дубов
Поднялась молодая поросль,
Занимая склоны холмов.
У крыльца телок на приколе.
За конторой — луг, тополя.
Лес корявый.
Ржаное поле.
Дорогая моя земля.
1964
Петляет дорога, ведя на проселок.
Лобастые камни лежат у ручья.
И маковка церкви за пиками елок —
Как дальняя-дальняя память моя…
И девочка-спутница с синим колечком,
И хмурый шофер, что спешит в сельсовет,
О чем-то забытом, но мудром и вечном
Задумались, глядя в холодный рассвет.
И колокол черный оперся на брусья,
Задумчиво слушая гулкую тишь.
И веет дремучей, глубинною Русью
От серых замшелых осиновых крыш.
1964
Давно с берез слетели листья,
И на рябинах у крыльца
Повисли трепетные кисти,
Как обнаженные сердца.
И всюду видится нетвердость,
Непостоянность бытия…
И не горит, как мокрый хворост,
