Где-то под конец четвертых или пятых суток все просто валились с ног от усталости и недосыпу. А после того, как мы создали у немцев колоссальную пробку возле какого-то туннеля, они стали гонять нас даже ночью и отрядили для этого силы немалые, так что куда бы мы ни сунулись, везде натыкались на егерей.
Что касается меня, то я вообще к тому времени перестал что-либо соображать. Мне казалось, что нам никогда из этого ада не вырваться. Я дошел до такого состояния, что мне было совершенно безразлично, что станет со мной через час, лишь бы упасть и спать, спать, спать… Но только, бывало, задремлешь, а тебя уже трясут, и слышно, как где-то рядом остервенело лают собаки, видно, как шарят между деревьями фонари. И мы все же умудрялись избегать немецких засад, отрываться от преследования. Правда, не без потерь.
Был у нас в группе солдатик по прозвищу Колобок. Ни фамилии его не знаю, ни как зовут. Колобок и Колобок. Росточка невысокого, а грудь и плечи широченные. Потом узнал, что Колобок этот до войны в цирке выступал не то акробатом, не то кем-то еще. Так вот, в одной из коротких стычек его ранило. И мы ушли, а он остался. Уж не знаю — и не спрашивал потом, — почему так получилось: то ли ранило его тяжело, то ли сам он не хотел быть обузой для других, то ли принято так было в этой группе. А только отошли мы совсем недалеко, как сзади раздалось несколько автоматных очередей, потом пауза, взрыв гранаты — и все. Был человек и не стало…
Меня, помню, это тогда так потрясло, что я на какое-то время даже спать расхотел. Не то чтобы думал, что через минуту и со мной может случиться то же самое, но все-таки что-то внутри меня знало: да, может. А я был молод, и жить хотелось страшно…
Надо сказать, что в той же стычке мы остались без рации: несколько пуль попало в нее и вывело из строя. Может, рация спасла мне жизнь, но я тогда об этом не думал. А посмотреть, что от нее осталось, нельзя ли ее отремонтировать, времени не было. Но и бросить… С рацией я еще что-то значил, а без нее становился вроде как бы лишним, ненужным. И никакие привилегии на меня уже не распространялись. Мне даже казалось, что если лейтенант узнает, что рации капец, то мне придется как Колобку…
На рассвете, после долгого бега по ручью, мы вышли в долину, окруженную со всех сторон горами. Это даже и не долина была, а большая, более-менее ровная поляна, вспаханная по осени и напитанная дождями. Ночью выпал небольшой снег, поляна была девственно чиста, лишь угадывались под снегом борозды, да посредине шла узкая межа, обложенная грядками из камней, собранных с поля, по меже — тропинка и упиралась та тропинка в каменный сарай. Вступать на эту тропинку было как-то жутковато, но сзади нас, куда бы мы ни пошли, все равно оставались следы, так что выбора, как я теперь понимаю, у нас не было.
