Вы должны сказать ему, чтобы он соблюдал приличия.
– О, мисс Адамс, до чего же вы забавная! – Он запрокинул голову и громко рассмеялся. – Граф Вальдштейн так же безнадежен, как вы добры и милы. – И он пододвинулся поближе. – Могу я доверять вам? Вижу, что могу, – сказал Казанова, когда я нетерпеливо шагнула в его сторону. – Граф Вальдштейн привез меня в Венецию в надежде провернуть крупную денежную аферу. Из благодарности я вынужден помочь ему. Но вот рисунки Поццо – это фальшивка, бездарные копии, сделанные бездарным мошенником. Ни один римский или венецианский художник не приложил своей руки к этим этюдам. Вы должны предупредить своего отца.
– Я сделаю это. Благодарю вас.
– Без доказательств отец вряд ли вам поверит. Но, по крайней мере, вы честно выполните свой республиканский долг.
– Мне нужно идти, – заметила я. – Отец будет искать меня.
Взяв Финетт на руки, я собралась покинуть площадку, но Казанова продолжал сидеть на скамье, и я поняла, что он очень устал.
– С вами все в порядке, месье? Позвать кого-нибудь с площади принести вам воды?
– Премного благодарен. Но такой подъем не проходит даром для старых костей. Простите меня, что провожаю вас сидя.
– Желаю вам приятного вечера, месье.
Я не стала произносить имя, и он, должно быть, заметил мое колебание, поскольку окликнул меня, когда я уже начала спускаться:
– Мой автограф до сих пор можно найти в тюрьме Герцогского дворца. Никто, кроме меня, не знает, где он находится. Седьмая: камера, под третьей планкой налево от двери. Крохотная надпись: «Я люблю. Джакомо Казанова. 1756 год». Если бы я только был на пару лет моложе, то доказал бы вам это наверняка.
Последние слова заставили трепетать мое сердце. Какое глупое, легкомысленное выражение – «трепещущее сердце», как будто этот орган – всего лишь непрочный насос, качающий питающую нас кровь. Тем не менее именно что-то в этом роде я почувствовала в присутствии галантного венецианского джентльмена. Когда я уходила, то заметила, как он вытащил миниатюрный портрет, а его губы задвигались, словно Казанова шептал слова нежности женщине на медальоне. Неожиданно мне стало жаль его.
Я ускорила шаг, спускаясь так быстро, как только могла, круг за кругом вниз, в темноту, к свету и шуму Венеции, к свету и шуму Страстной пятницы».
На страницу упала тень.
Люси заметила возле своего стула пару грубых башмаков. Девушка питала слабость к мужским ботинкам, особенно к башмакам, единственному виду обуви, который, насколько она помнила, носил ее отец. Эти были изношенные, на резиновой подошве, а вид их потрепанных носов пробудил в Люси дрожь желания.
