В обоих залах галереи шум стоял оглушительный. «I told you, I was trouble…»[7] — пела на заднем плане Эми Уайнхаус. Дамы из «Фигаро» были без ума от Жюльена. Уже поступили первые запросы на «Величие красного» и «Час голубого» — еще одно монументальное полотно, на котором далеко не с первого взгляда проступали контуры обнаженного женского тела. И только Биттнер, влиятельный галерист из Дюссельдорфа и один из организаторов выставок «Арт Кёльн», как всегда, все критиковал.
Мы с ним давно знали друг друга. Каждый раз, когда он приезжал в Париж, я бронировал его любимый номер в гостинице «Дюк де Сен-Симон». Я часто отправлял туда иностранных клиентов, поэтому был в хороших отношениях с администрацией. Особенно с Луизой Конти, племянницей хозяина отеля. Семья самого владельца жила в Риме.
— Господин Кёрт Виттенер? — переспросила Луиза в трубку во время нашего последнего разговора на эту тему.
— Карл, — со вздохом поправил я. — А фамилия Биттнер, на «Бэ».
Луиза Конти, безупречно элегантная, несмотря на юный возраст, в неизменном темном костюме и черных очках «Шанель», имела одну простительную слабость: она часто путала или перевирала имена и фамилии своих постояльцев.
— А-а-а, понятно! — закричала она. — Месье Шарль Биттенер! Что же вы сразу не сказали? — В ее голосе прозвучал упрек, и я оставил свои возражения при себе. — Синяя комната? Одну минуточку… Да, можно устроить.
Я представил себе, как мадемуазель Конти за своим антикварным столом, с темно-зеленой авторучкой «Ваттерман» в руке и чернильными пятнами на пальцах (оставлять кляксы — отличительная особенность авторучек этой марки), вписывает имя Шарля Биттенера в регистрационную книгу, и улыбнулся.
К Биттнеру я относился неоднозначно. С одной стороны, я питал слабость к этому человеку. Он лет на десять старше меня, с темными, как у южанина, волосами до плеч. С другой — вечно боялся чем-нибудь ему не понравиться. Я восхищался его последовательностью, его безупречным чутьем, но порой ненавидел за невыносимое высокомерие. Кроме того, я завидовал ему. Биттнер был счастливым обладателем двух картин Феттинга[8] из серии «Желтый кеб» и одного полотна Ротко.[9]
Сейчас он стоял перед «Единственным в мире» — масштабным полотном в синих и зеленых тонах — с таким видом, будто только что проглотил лимон. Я слышал его рассуждения, обращенные к некой темноволосой даме:
— Я не знаю почему… но это плохо. Это просто плохо.
По-французски Карл Биттнер говорил довольно бегло. Его категоричность убивала меня.
