— Ты молоденький, глупый, это я старая, я… — она снова заплакала.
— Не смей плакать!.. Я… Я, кажется…
— Что?! — испугалась она.
— Влюбился! — он затряс головой.
— А я давно так тебя люблю, но сейчас вот… Я не знаю, что со мной случилось, меня словно подменили…
— И я не узнаю… — прошептал Петр Иваныч.
— Ты знаешь… — Она вдруг сделала круглые глаза. — Это потому, что он… появился.
— Кто?
— Ну, тот, что летает!..
— Может быть, я не знаю… Только мне кажется, я все время о тебе думал, еще раньше, — Петр Иваныч помолчал. — Мы ведь и спим с женой на разных кроватях, так, дочь да обеды лишь общие, а все остальное давно уж врозь…
Он пристально взглянул на нее, погладил, и они поцеловались.
Они долго целовались, и она вдруг потянула его в комнату, но он, точно испугавшись, взглянул на часы: без двадцати четыре!
— В два обед кончился!..
Петра Иваныча тотчас прошиб пот, глаза зашарили по комнате, руки машинально подтянули галстук, он надел пиджак.
— Ты иди, а я уж сегодня не пойду, скажешь, что отругал, в общем, что-нибудь такое, ладно? — говорила она, виноватясь.
Он закивал, заторопился, пошел к двери и неожиданно остановился. Выдохнул воздух, обернулся.
— Пошли!..
— Но как же… Разговоров потом не оберешься!
— Ну, как ты будешь сидеть здесь одна?!
— Не знаю…
— Поэтому пошли! Имею я право, как главный бухгалтер, обстоятельно побеседовать с одной из своих подчиненных…
— И, воспользовавшись ее слабостью, склонить к любви!
— Имею право, как любой мужчина СССР!
Она снова прижалась к нему, а он поцеловал ее в нос. И они пошли под руку по улице, и, надо ж, как раз в это время из канализационного люка вылез слесарь Баратынский, чтоб взять гаечный ключ. Увидев Неверующего с Боборыкиной, он опешил, так как Вальку Кузина знал как облупленного и уж, конечно, всю подноготную самой Надежды, к которой, кстати, собирался завалиться вечерком. Во-первых, баба одна, а это не опасно; во-вторых, для лучшего вхождения в образ Дон-Жуана, чего с Дуськой не наработаешь; в-третьих, по взаимной склонности, ибо Надежда с Кузиным его видели в Тени Отца Гамлета, и Баратынский произвел на Надежду неизгладимое впечатление, что выразилось в ее щедрости — разрешении Кузину выпить сто грамм. Но тогда еще был Кузин, и Баратынский лишь подмигнул Надежде.
И вдруг эта Надежда, можно сказать его Надежда, с Неверующим! С бухгалтером!
— Надь, ты чо, ошалела? — хохотнул Баратынский. — Петр Иваныч, а ты…
Но они оба, даже не взглянув, прошли мимо чумазого Баратынского.
