— Ты что?
— Ничего. Оступился.
Он встал, ступил на левую ногу и опять сел.
— Скажи, пожалуйста! Совсем не могу идти.
— Может, перелом?
— Какой, перелом? Вывих!
— Обопрись на меня. Я тебя до костра доведу.
— Нет, Толя, от этого костра нам надо сломя голову бежать.
— Беги.
— Вот посижу немного, и побежим. Я тебе серьёзно говорю. Ты к капюшонам присмотрись. Я таких в деревне ни у кого не видел.
— Ты что же думаешь, это милиция на берегу сидит?
— Определённо.
— Ты, может, считаешь, что они и весь лес окружили сейчас?
— А как же? С чего бы это двое из них на берегу стали сидеть?
— Больной ты, Алёша, человек, вот что я тебе скажу. Мания величия у тебя. Вся московская милиция приехала его ловить. Идём! Некогда тут возиться с тобой.
— А ты не возись, — зло ответил Алёша и оттолкнул меня. — Иди!
— Скажешь! Как же я брошу тебя?
— Ты уже не раз собирался меня бросать, вот и бросай. Ты же с детства привык мимо чужой беды проходить.
Эти слова, как кнутом, стеганули меня, и, словно лошадь, я взвился на дыбы.
— А ну, повтори! — сказал я и полез на Алёшу с кулаками.
— И повторю. Тебе лишь бы самому в беду не попасть, а до других тебе дела нет.
Это было непостижимо! Если бы три дня назад мне сказали такие слова, я бы только усмехнулся. Но сейчас я думал, что ничего на свете не может быть оскорбительней. Я, конечно, поступил подло, но в эту минуту я совсем забыл про Алёшину ногу. Я кинулся на него, повалил на землю и чуть было не стукнул его кулаком по лицу. Но Алёша оказался сильнее меня. Он не хотел драться со мной. Он только схватил меня за руки и стал выворачивать их. И вдруг мы замерли, ослеплённые ярким светом.
Из мрака за лучом фонарика насмешливый, спокойный голос сказал:
— Что же это вы? Такие неразлучные друзья, братья, как говорится, разбойники, и вдруг такое несоответствие — драка!
Это был Степан Петрович Пеночкин. Фонарик погас, и при свете луны мы увидели второго человека, склонившегося над нами. Это был не кто-нибудь, а сам старшина милиции товарищ Березайко.
«Ну, вот и всё! — мелькнуло у меня в голове, — Рука правосудия, как красиво пишут в книгах, настигла нас. И что ей, этой руке, до того, что я не виноват, что за последние три дня стал совсем другим человеком? Родная мама и та не узнала бы меня. Правда, и до этого я не совершал никаких преступлений. Но на многое в жизни смотрел я совсем другими глазами. И видели те глаза всё в жизни вкривь и вкось. И совсем не Алёша Петухов, а дядя Пантелей показался бы им тогда замечательным человеком. Но, конечно, это не преступление и за это надо не судить, а перевоспитывать меня. Только разве всё это рука правосудия поймёт? Ведь недаром же она рука, а не голова…»
