Байрон был передан в руки английских палачей, не тех, которые выворачивают руки на дыбе, а тех, которые выворачивают душу наизнанку. Юридическое издевательство дошло до такого предела, что Байрону пришлось обратиться к Самюэлю Шеппарду с просьбой о ведении процесса в более «пристойной юридической рамке», чем то позволили себе юристы, приглашенные семьей Мильбенк.
Дело приобретало характер скандала, после которого Байрону стало почти невозможно появляться в лондонских гостиных. Маленькая семейная случайность выросла до размеров великобританского скандала, развод поэта превратился в политический случай, и это в то время, когда принц-регент через парламент и палату лордов стремился превратить королеву Англии в кокотку, без всякого риска потерять власть.
Есть основание предполагать, что девяносто третья строфа четвертой книги «Чайльд Гарольда» написана в Лондоне. Прозаическая запись Байрона говорит: «То, что называют мнением общества, — это могущественная сила, окутывающая человеческий мир покровом тьмы в целях превращения в жалкую случайность явлений правды и справедливости. Вот почему люди покрываются мертвой бледностью при мысли, что их подлинные суждения покажутся слишком яркими: мысль превращается в преступление, ибо мнение господствующего общества с ужасом видит, что на землю в их сумрак льется слишком яркий поток небывалого света».
Как бы вторя Байрону, историк Маколей говорит: «Я не знаю более комического зрелища, нежели английское общество в те дни, когда наступает периодический пароксизм моральной судороги. Вообще, увоз чужих жен, разводы и семейные ссоры происходят в Англии мирно, не обращая на себя ничьего внимания. Мы, англичане, читаем о случившихся скандалах, поговорим в течение суток и навсегда о них забываем. Но вдруг, на шестой или на седьмой год наша проснувшаяся добродетель продирает глаза и становится воинственной. Мы терпеть не можем в эти минуты, чтобы законы религии и нравственности попирались в отношениях между супругами. Мы считаем себя обязанными строить крепости против натиска порочных страстей. Мы внезапно желаем манифестировать и декларировать всему миру, какие мы молодцы в понимании великого значения святыни семейных уз. В силу этих внезапных, как ураган, обстоятельств несчастный человек, который нисколько не меньше и нисколько не больше испорчен, чем сотни, тысячи других людей, поступки коих вызывали всегдашнее снисхождение, вдруг становится козлом отпущения. Если у него есть дети, их отнимают. Если он занимает должность, его прогоняют со службы. Представители правящих и высших классов Англии изгоняют его из гостиных и перестают ему кланяться. Мальчишки из низших классов встречают его шипением и шиканием, а провожают его свистками и комьями грязи. Одним словом, он делается похож на тех несчастных школьников, которых наказывают для примера товарищам. Вот, наконец, все это проделано. Мы с чувством внутреннего самодовольства садимся кушать, с наслаждением думая о собственной строгости, и с величайшей гордыней сравниваем достигнутую высокую ступень нравственности Англии с несчастными подвальными порогами, на которые карабкаются легкомысленные парижане. К концу обеда, вместе с пищеварением, наступает утоление гнева. Говорят, что жертва нашей добродетели разорена и доведена до нищеты; наконец, за десертом сообщают, что жертва нашей добродетели умерла с отчаяния. Но вот наступает конец, наша утоленная сытая добродетель ложится спать на следующие семь лет».
