27
зависти («смотрел с завистью» на препарат в музее) , то отчаяние (из-за того, что
ars longa, vita brevis est*,(*наука широка, а жизнь коротка (лат.)) всего не
28
охватишь и не изучишь) .
2. Чем, как не великой страстью, можно объяснить следующее поведение знаменитого энтомолога Фабра>29, которое простые люди принимали просто за сумасшествие. «И мы [небольшая компания], — рассказывает он сам, нимало не смущаясь, — нашли то, что ожидали найти... Оставив низменный берег и поднявшись на равнину, мы увидали стада баранов, лошадей, которые всюду рассыпали по обширному пастбищу обильный корм для навозных жуков. ...Вот куча свежеотложенного обыкновенного (а то еще необыкновенный, что ли, есть какой? Я, впрочем, не образован по этой части. — Еп. Варнава) конского навоза... Свежий, только что отложенный навоз — добыча особо ценная среди этих сухих бесплодных равнин. И потому эта куча — настоящий небесный дар [! — Еп. Варнава], который выпадает на долю только счастливцам из навозников».
Рыться в помете, с точки зрения ученого, может быть, серьезное занятие, слов нет, но есть и другая точка зрения. Упиваться «запахом, разносимым ветром на расстояние с версту в окружности» от этой «прелести», вместо того чтобы вдыхать действительно небесный дар — аромат добродетелей, — это ли призвание души человеческой, искупленной драгоценной кровью Христа Спасителя, и достойное ли это дело для нее, предназначенной вдыхать благоухание райских садов и цветов?!.
3. Интересен также рассказ не менее знаменитого Уол-
-80-
леса>30. Сообщив, как он несколько дней подкарауливал бабочку- крез (на одном из островов Зондского архипелага), дотоле неизвестную ученым, он говорит о том чувстве, которое испытал по ее приобретении: «Красота и блеск этой бабочки неописуемы, и только натуралист может понять то крайнее возбуждение, которое я испытал, поймав наконец эту бабочку. Когда я достал ее из сетки и развернул ее великолепные крылья, сердце у меня забилось, кровь бросилась в голову, и я был ближе к потере сознания, чем это бывало со мной в виду неминуемой смерти. Весь остальной день у меня болела голова — настолько было велико возбуждение, вызванное причиной, которая большинству покажется совершенно пустою».
Судя по этому заявлению, приходится удивляться, почему выводы Ломброзо в его книге «Гениальность и помешательство» считаются крайними. Если и не попадают такие примеры в курсы психиатрии, то, безусловно, только потому, что ученые стесняются записывать туда своих коллег. (Да и крыловская «Обезьяна с зеркалом» заставляет быть осмотрительней.) Что же касается опасений Уоллеса, что его-де не поймут, то он напрасно боится. Его чувства вполне понятны. И понятен цинизм и своего рода сладострастие, которое он проявил в не меньшей степени, чем любой дегенерат по отношению к своей жертве. Вся разница только в том, что страсть эта невинна по количеству причиненного ею другим материального вреда, но корни ее, как это ни странно, те же самые. Церковь таковых должна присуждать, если они в числе ее членов, к наказанию и епитимии — пока не исцелятся от страсти, что, по-видимому, невозможно.
