11
Мальчик Морис родился на широкой родительской кровати 29 июля 1914 года. Родился семи фунтов весом, с копной густых светлых волос.
— Всего за три часа! Первенец за три часа! — восклицал доктор Арндт. — Вы хоть понимаете, как вам повезло?! Да вам надо каждый год рожать!
За окном на улице надрывался шустрый газетчик:
— Экстренный выпуск! Экстренный выпуск!
— Что там случилось? — спросила Анна.
Джозеф вышел и вскоре вернулся с «Нью-Йорк трибьюн».
— «Австрия объявляет войну, — прочитал он. — Вводит в Сербию огромную армию; Россия выдвигает к границам восемьдесят тысяч солдат». Солли был прав. Война.
— Очередная бессмысленная бойня. За что? Кому это нужно? — заворчал доктор.
— В эту бойню попадут Эли и Дан, — проговорила Анна. Перед глазами вдруг встала давно забытая картина: мама лежит на кровати, с ней новорожденные близнецы, рядом какая-то женщина — не то соседка, не то повитуха. Анна схватила ребенка. — С ним ничего не случится! Я никому его не отдам!
— Он ваш, только ваш, — тихонько, успокаивающе сказал доктор.
Для Анны вехами войны стали достижения сына. Она запомнит, что «Лузитания» затонула в тот день, когда, уцепившись за ее пальцы, он сделал первый в жизни шаг. В десять месяцев! Когда русские отбросили австрийцев в заснеженные Карпаты и она поминутно плакала, дрожа за жизнь Эли и Дана, младенческий лепет Мори превращался в первые слова. Когда же в войну вступили Соединенные Штаты и повсюду развесили плакаты с изображением кровавой руки: «Это след гунна! Нет варварству! Крепите узы свободы!» — Мори было уже почти три года — подвижный, смышленый, приветливый, веселый мальчик.
Она изучала лицо, которое так жаждала увидеть, пока сын рос во чреве, и приглядывалась: чьи же черты проступят из округлой младенческой неопределенности. Нос прямой. Глаза миндалевидные, голубые. Подбородок разделен вертикальной складкой. На кого же ты похож, сын? На себя самого, только на себя самого. Другого такого не было и не будет.
Каждой клеткой ощущала она, что рождение сына полностью изменило ее жизнь, ее саму. Она больше не воспринимала себя девочкой; с его появления в ней минула целая эпоха. Душа ее стала щедрее: с новым чувством помогала она слепому перейти улицу, иначе читала о юношах, гибнущих в Европе. Но одновременно произошло и обратное: все, кроме сына, значило для нее теперь ничтожно мало, ей ни до чего не было дела, главное — он жив и здоров.
Ночью она часто слышала, как Джозеф, выбравшись из кровати, крадется на цыпочках к колыбели. Она знала: он проверяет дыхание ребенка. Ни один младенец на свете не был так желанен! Никого не кормили, не купали, не одевали с такой заботой, ни с кем не играли с такой любовью.
