Близких попаданий больше не было; из лесу доносились лишь отдельные винтовочные выстрелы и позднее частый бой пулеметов Уже пополудни всё, однако, стихло Из землянки Подберезкина, к его досаде, не выпускали. Часовой, рябой молодой парень с толстыми губами, на все попытки корнета объясниться знаками: болен-де, позови врача, он даже сказал доктор фрау Есипцев, — упорно молчал, а под конец свирепо захлопнул дверь в землянку, чуть не придавив пленному руку.
— Не велено пускать, тебе говорят.
С досады Подберезкин улегся на солому и стал раздумывать, как бы устроить побег, а перед тем повидать Наташу? Если попадется подходящий часовой и останется та же свобода, что у него была все эти дни, то уйти было бы не трудно: не хватало только одежды — в шинели немецкой бежать было рискованно. Надежда была, что кто-нибудь из партизан зазевается и оставит свою одежду у костра Но его могли не сегодня-завтра перевести в другое место; надо было спешить Не повидав Наташи, не простившись с ней, он не хотел, однако, уходить, хотя она и сама предупредила его.
Рябой парень, наконец, ушел; сменил его Стуков, уже стоявший раз на посту у землянки в первый вечер, — живой, непоседливый парень, с трудом несший постовую службу. Он сам, видно со скуки, растворил дверь в землянку, посмотрел на Подберезкина и сказал.
— Не было беды, тебя, урода, взяли. Ребята сегодня победу празднуют, а я с тобой цацкайся.
Он отвернулся, сел на пень и стал крутить цыгарку.
Под вечер лагерь наполнился новыми людьми с подводами; большинство были красноармейцы с винтовками, с автоматами; появилось также несколько баб и молодых девок. На берегу зажгли костры, и по шуму, по крикам Подберезкин понял, что день был удачный, — немцы, вероятно, потерпели поражение. Голоса становились шумнее и шумнее, уже пели песни.
Часовой сидел и роптал Позднее к нему подсел другой партизан, тоже молодой парень, в одной гимнастерке с расстегнутым воротом, с красным пьяным лицом, всё время блаженно улыбавшийся.
— Стуков, друг милый, — кричал он. — Вина седни отбили целый поезд, хоть залейся. Бабы все пьянехоньки.
Стуков сплюнул.
— А ты поставь. Что пьяного-то играешь.
— А и поставлю, для друга ничего не жалею, вином, говорю, хоть залейся.
Он исчез и минут через пять вновь появился с начатой бутылкой коньяку.
— Видал! Раньше, говорят, один царь пил этого сорту.
Он налил коньяку в кружку. Стуков залпом опорожнил ее до дна, достал из кармана сухарь, понюхал и заел.
