— Ты всегда был в оппозиции… понимаю, это бодрит… особенно если рядом девочки… — вдруг миролюбиво хмыкнул Никонов и сел, зевнув во всю пасть, тем самым как бы давая понять, что не принимает всерьез опасность и теперешних отношений Лёвы с властью. — Н-но все равно… я кое-какие меры принял…
— Это какие такие меры?! — подскочил и насторожился Хрустов, как суслик в степи. — Не надо никаких мер! Что? Что?
— Не надо так не надо… — снова зевнул и улыбнулся Никонов. — Извини, самолет выходит из организму. Лев! Лучше всего сделать так — взять да обрубить узел, уехать.
— Уехать?! Отсюда?! Оставить народ в такие дни — ни за что! — рявкнул Лев Николаевич, одновременно шлепнув ладонью по столу, отчего рюмка подскочила и настойка расплескалась по новой, с сиреневыми и алыми розами скатерти. — Ой, Бл…юменталь!..
— Тихо, тихо, — прошептал Сергей Васильевич, доставая длинной рукой с секретера бумажную салфетку и обмакивая мокрое место. — Скажу, что я. Галка простит.
Покуда разговор друзей ненадолго прервался, покуда они сыплют соль на красноватое пятно, следует вновь напомнить, чем же недоволен местный рабочий класс. Рабочий класс недоволен тем, что, когда достроили ГЭС, она была немедленно приватизирована небольшой группой людей, в большинстве своем приезжими, а двенадцать тысяч строителей, что возвели плотину, оказались напрочь забыты. Впрочем, так или почти так произошло всюду по России, народ назвал это действо «прихватизацией». И конечно, Хрустов, строивший ГЭС и ставший главным вождем местного рабочего класса, ни за что не бросит нищих своих товарищей по стройке. Никуда не уедет.
— Вот, ничего и не видно, — кивнул Никонов, обмакнув свежей салфеткой последний раз пятно на скатерти. И продолжил наступление. — Я вовсе не хочу, чтобы ты штрейкбрехером стал. Базара нет. Прекрасно понимаю. Тебя уважают. Даже Валера.
— Опять! — Хрустов закатил глаза. — Я тебя просил?..
— Почему?! Он о тебе только хорошо…
— Ха! Он! Если бы я знал, что из него вылезет такой червь, я бы руки не подал, когда он упал в жидкий бетон… помнишь?
— Как же не помнить? — звонко рассмеялся Никонов. — Кто же этого не помнит? Это и в кинохронику попало… сохранилось на века… Ах, Лёвка, таковы законы жизни. Ничего уже не поправить! И Валера Туровский тут ни при чем.
— Как же это ни при чем?! Как?!
Никонов с печалью и любовью во взгляде разглядывал старого друга. Длинноскулый, шишконосый, он теперь умел так смотреть.
— Родя, ну скажи ему! — Он вдруг обратился ко мне. — Чему нас учил хотя бы Энгельс? Диалектика! Энергетики своих акций не отдадут. И Валерка сам по себе ничего не может изменить. Разве что собственными поделится…
