Только предчувствия все нет, и ничего не слышно, кроме скребущих по мокрой гальке колес да мерного дыхания кобылы. И оба они (отец и попутчик) будто оглохли, проникшись предвкушением тепла и уступив уюту сна, поделенного на двоих под буркой вместе с сыростью. Поделенного пусть не поровну, зато по справедливости: ведь одному из них достаточно и онемевшего плеча, застывшего под тяжестью чужой доверчивости, в то время как другому, чтобы обрести покой, довольно оказалось лишь ослепнуть стеклами. Так что теперь, ослепшие не только сном, не только туманом и раздумьями, но и поделенной надвое глухотой, перед бедой они, путники, бессильны — так же точно, как дрова под занесенным топором. И даже мудрая от старости кобыла (что прядает ушами и несколько глухих для них минут беспокойно раздувает ноздри, а потом и вовсе останавливается, отказавшись повиноваться и голосу, и кнуту) уже не в силах их спасти: судьба считать умеет лучше деда. Она считает не на дни или часы, она считает на мгновения...
И вот отец уже спрыгнул на землю и тянет кобылу за уздцы, а сонный попутчик малюет пальцем очки, возвращая им хрупкую их прозрачность и бормоча припухшими устами сопревшие от сырости, невнятные слова. «Сиди,— говорит отец.— Сам с этой клячей управлюсь. Кляча ты, кляча и есть». Только кобыла ни в какую идти не желает, и по глазам ее отцу видать, что дело дрянь, но сам услышать он по-прежнему не готов: слух его настроен на часы, а тут — мгновения, и вот он дергает, дергает левой рукой за уздцы (правая до самых ногтей налилась гулом чужой дремы) и распинает лошадь за упрямство, пока не понимает вдруг, что это трусость,— трусость, не упрямство,— едва заметив сбоку на скале кривым осколком зрения смутившую ее помеху — да ведь это, похоже, змея, мелькает в его раздраженном мозгу,— и тут же, не дав ему времени даже на то, чтобы обернуться и проверить, настигшее его мгновение взрывается над головой распятым по утесу громом и швыряет отца грудью на рванувшую ему навстречу с диким ржанием обезумевшую кобылу, и от удара он летит, раскинув руки, словно сбитый крест, и слышит уже только воздух, терзаемый его полетом, который длится все это бездонное мгновение, покуда видит он разомкнутую громом гору и ливнем хлынувшие камни из ее утробы, и видит, как смывает ими разом три пятна, спешащие ему вослед, и видит, как несется в пропасть тройная смерть, нелепо смешивая на ходу животное, повозку и пробудившегося страхом человека (отец запомнит черный рот, сломавший пол-лица, и блеск в руке стекляшек) в густом дробящемся потоке, что брызнет на отца струей из гальки вперемешку с жженой пылью, но все же пощадит его, промчится рядом, обдав ему горячим ветром пятки, и лишь теперь он встретится с землею, спиной, воткнувшись в теплую, родную, мягкую и восхитительную грязь. И лишь тогда поймет, что кончилось мгновенье...
