Долго мы стояли, захваченные этим зрелищем, будто смотрели в микроскоп на высыхающую капельку болотной воды.
Во время одной из моих профессиональных прогулок я наткнулся на скудные останки другого старинного обычая, некогда тоже весьма почитаемого. В захудалом кафе для людей победнее я увидел, что все плотным кольцом обступили двоих мужчин, и по тому, что мне сразу же сделали знак не разговаривать, догадался, что происходит нечто важное.
Они пели или, скорее, бурчали что-то вроде антифона; это были два старых пьянчужки, мелодия песни давно утонула в вине, можно было уловить только последнюю, протяжную ноту. Один каждый раз начинал строфой, на которую другой отвечал своей; публика проявляла живое участие к происходящему и каждую удачную строфу или фразу встречала дружным хохотом, так продолжалось довольно долго. Я был свидетелем последних, исчезающих реликтов прежней improvisazione — импровизации — публичной дуэли между двумя возвышенными интеллектами, дуэли не на саблях и не на пистолетах, а на молниях разума и стрелах остроумия. Жаль, я не мог понять, о чем они пели, — скорее всего, это был подлинный народный юмор вперемежку с политическими выпадами.
Забавно наблюдать, как отдельные явления жизни вдруг начинают жить самостоятельной жизнью; поневоле задаешься вопросом, не являемся ли мы сами, ползающие тут по земле, всего лишь формами существования чего-то совсем иного; не служим ли мы, например, всего лишь средствами перевозки наших паразитов и не возникли ли наши чувства и мысли при их косвенном участии? Не станут ли в один прекрасный день все автомобили самостоятельными, осознав свое «я»? Вам не случалось еще видеть, как такси, проезжая мимо автомобильного кладбища, приподнимает капот или возле дерева — заднее колесо?
День, который я провел в галерее Уффици, благороднейшем среди музеев, был одним из лучших дней моей жизни. В каждом зале думаешь: вот она, вершина искусства, но каждый следующий зал — это совсем новый мир и опять вершина искусства; таким образом, перед тобой развертывается животворящее безграничье возможностей человека. И тебя вдруг охватывает великая радость, что были по крайней мере такие парни, которые не убивали время и силы на будничные хлопоты, а стремглав бросались в погоню за простым идеалом, чтобы раскрасить кусок холста, как этого никто до них не делал.
«Одни мадонны, и больше ничего», — жаловалась в галерее Уффици голландская дама. Разве есть на свете что-нибудь трогательнее матери и девы? И разве соединение их в одном образе не было величайшей находкой человеческого гения?
