Она понурилась и не смотрела на меня. Я не видел ее глаз. Уже плохо. Так доверительности не жди.
Я хаки сел на край помоста: чтобы меньше армейского формализма.
— Лика, что случилось?
Она посмотрела на меня и — испугала: глаза ее не горели гневом, злостью, они были затуманены отчаяньем и болью.
— Из-за чего произошла эта позорная ссора?
И вдруг — о ужас! — Лика как подкошенная опустилась на землю. Я подскочил. Видят же с батареи!
— Что вы, Лика! Что с вами? Встаньте! Она закрыла лицо руками.
— Что вам нужно от меня? Что? Нужно сказать, что я шпионка? Так я скажу. Вам! Я — шпионка. Я — диверсантка. Я убила ее сестру. Я имею задание взорвать батарею… дивизион…
Я схватил ее за плечи, тряхнул:
— Что ты городишь, сумасшедшая? Кто так думает?
— Вы! Вы! И эта ваша любимая кошка. И ваш вежливенький капитан. Семь раз одно и то же: что я делала в Хельсинки? Чему нас учили?
Истерика. Обычная истерика. Видел я их, девичьи истерики. Выкидывают они не такое. Падали в обморок. Кто-то говорил, что в таких случаях помогает хорошая оплеуха. И у меня зачесалась рука дать ей пощечину. Но я схватил ее за плечи, попытался поднять и закричал, не думая, что могут услышать на позиции, зло закричал:
— Вста-ать, черт возьми! Я тебе не классная дама.
И ты передо мной истерики не закатывай! Подумаешь — пани! Царапнули ее! Глаше сердце прострелили! Душу! Об этом ты подумала? О собственной персоне много думаешь! А на других тебе наплевать. Царица леса! Солдатом становись! Солдатом! А не царицей.
Лика поднялась — то ли от рывка моего, то ли от слов. Теперь она не прятала глаз. И они посветлели. Она глянула на меня ошеломленно, удивленно. Потом мы долго смотрели друг другу в глаза.
Красивые губы ее выдали внутреннюю улыбку. Я в ответ улыбнулся открыто.
— Наставлять о правилах поведения? Или хватит?
— Спасибо вам!
— Лика! Ты же умная девушка. И вдруг такая глупость. Такая бабская истерика.
— Простите.
— Я прошу тебя: веди себя разумно. Что бы ни случилось. Я твой друг. Доверься мне…
— Рассказывать? — В глазах ее блеснул испуг.
— Не нужно. Все и так понятно.
— Спасибо.
Несколько дней Глашу не отсылали, и у меня появилась надежда, что Кузаев отменил свой приказ; у командира хватало мужества иногда «спускать на тормозах» приказы, принятые под горячую руку. Да и я успокоился. Где-то прав Данилов: не такое уж жестокое наказание — перевод на другую батарею своего же дивизиона. Находись батарея здесь, в городе, я вообще бы не думал о несправедливости наказания. Но батарея МЗА стояла километров за сто: прикрывала мост через реку Шую по железной дороге Петрозаводск — Суарви. Месяц назад, когда финны и немцы сильно огрызались, уцелевший там мост каждый день бомбили, как когда-то мост на Ковде. Теперь поутихло. Но жилось нашим в безлюдном — поселок полностью сожгли — лесном краю, вблизи финской границы неуютно и тяжело. Было, что даже продукты не завезли, и батарейцы два дня сидели на одних сухарях. Досталось интендантам, Кузаев кипел от возмущения.
