— Я смотрю, вы с газеткой. Так что уже знаете.
— Это ты насчет Сонни? Да, знаю. Но вот как ты не загремел?
Он ухмыльнулся. Это было отвратительно, и в то же время он как бы предстал передо мной таким, каким был в детстве.
— Мое дело сторона, меня там не было.
— Твое счастье.
Я дал ему закурить. Между нами встало облачко дыма, но я по-прежнему, не отрываясь, смотрел на него.
— Ты такой конец сделал специально для того, чтобы сказать мне о Сонни?
— Ага.
Голова у него чуть-чуть тряслась, а глаза были странные: казалось, они вот-вот начнут косить. В ярком свете солнца заметнее проступал землистый оттенок его влажной шоколадной кожи, белки у него были желтые, а всклокоченные волосы давно не мыты. От него плохо пахло. Я слегка отступил от него и сказал:
— Что ж, спасибо. Но я уже все знаю, и меня ждут дома.
— Я немного вас провожу, — отозвался он.
Мы пошли. Во дворе еще болтались двое или трое мальчишек, и один из них сказал мне: «До свиданья» — и как-то странно поглядел на моего попутчика.
— Что думаете делать? — спросил меня тот. — Это я насчет Сонни.
— Я Сонни больше года не видел — так что я могу думать? Да и что вообще я могу сделать?
— Это точно, — сразу согласился он, — ничего вы тут не сделаете. Теперь уж старику Сонни, пожалуй, ничем не поможешь.
Так же точно думал и я, и именно поэтому мне казалось, что он говорить так не имеет права.
— Вообще-то Сонни меня удивил, — продолжал он. Странная была у него манера: когда говорил, смотрел куда-то в пространство, и создавалось впечатление, что разговаривает он с самим собой. — А я-то думал, Сонни ушлый. Думал: кто-кто, а уж Сонни не попадется.
— Наверное, он то же самое думал, — отрезал я, — потому и попался. А твои дела как? Уж кто ушлый, так это ты — что, не так разве?
Он поднял глаза и с минуту смотрел на меня в упор, не отрывая взгляда.
— Я не ушлый, — сказал он, помолчав. — Был бы ушлый, так у меня хватило бы духу пустить себе пулю в лоб.
— О своей горькой жизни расскажи лучше кому-нибудь другому — у меня пистолета нет. А был бы — дал бы тебе его обязательно.
И тут мне стало стыдно-стыдно, наверное, потому, что мне и в голову не приходило, будто у этого бедолаги может быть какая-то своя жизнь, да к тому же еще горькая, и я поспешно спросил:
— Что же теперь с ним будет?
Он не ответил: мысли его были заняты чем-то совсем другим.
— Странное дело, — сказал он таким тоном, будто мы обсуждали, как быстрее доехать до Бруклина, — когда я утром увидел газету, я сразу спросил себя: а ты здесь совсем ни при чем? И почувствовал себя вроде как виноватым.
