— Сеньора Йоланда, ты веришь в судьбу?
— Нет, — сказала сеньора Йоланда.
— А почему — нет?
— Нельзя ожидать от жизни слишком многого, — ответила сеньора Йоланда.
Затем она подняла глаза и, взглянув на гладкое личико Клары Йоргенсен, прибавила:
— Все это так зависит от обстоятельств.
Во дворе института Роса Рама уже вынесла из дома Деву. Потом она приготовила кофе и принялась протирать шваброй полы. Над головой раззолоченной Девы Марии из Фатимы[6] сиял нимб, у ног ее стояла чаша с монетками. К концу дня чаша всегда наполнялась до краев, даже среди студентов находились такие, кто, увлеченные примером других присоединялись к этому молитвенному звону, стараясь снискать милость Божию. Роса Рама и сама кинула в чашу пять сентаво и перекрестилась, прежде чем вновь взяться за швабру. При виде Клары Йоргенсен, которая протрусила мимо, даже не вспомнив о высших силах, она лишь неодобрительно вздернула бровь. Девушка, как обычно, прижимала книжки к груди, словно хотела заглушить ими стук собственного сердца, и вприпрыжку взбежала по лестнице. Все как всегда. У доски, спиной к аудитории, стоял Габриэль Анхелико, такой же прямой, как всегда, с теми же длинными пальцами, которые только и делали, что листали страницы книг. Клара Йоргенсен застыла на пороге, чувствуя, как что-то распирает ей грудь. Ей было нехорошо, точно внутри нее что-то зреет, чего она не перенесет. Габриэль Анхелико не видел, как она вошла, но отлично знал, что она тут. Она замерла. Он медленно обернулся. Мгновение они смотрели глаза в глаза. Клара Йоргенсен почувствовала вдруг, что вот-вот расплачется. Из руки профессора выпал кусочек мела и рассыпался в мелкую крошку. Они повернулись друг к другу спиной.
С этого дня Клара Йоргенсен больше не смотрела в окно. Не смотрела себе под ноги. Не смотрела на свои руки. Не смотрела в книгу, которая лежала перед ней на столе. Габриэлю Анхелико казалось, что ее взгляд ни на чем не останавливается. Она стала точно слепая или как будто спала с открытыми глазами. Сам он не смел на нее посмотреть из страха нечаянно встретиться с ней взглядом. Вместо этого он шарил глазами по рядам, увязая в путанице союзов и придаточных предложений, пока очередная волна хохота не сталкивала его с места. Если уж раньше она ничего не говорила, то теперь и подавно, а Габриэль Анхелико только рад был бы помолчать. Никогда он так сильно не ощущал себя жалким шутом, как в эти дни. Но для него молчание было слишком недоступной роскошью. Пространство, заключенное в навостривших уши стенах аудитории, нужно было все время заполнять словами, и его дело было произносить эти слова.
