— Все зависит от места рождения, — пожал плечами Давид. — Мы у себя в Швеции думаем, что работа мозга это препятствие для эротики. А во Франции она средство эротического наслаждения.
— А у тебя нет француза среди предков? — прошептала она. — И вообще, не воображай, пожалуйста, тебе все равно не избежать разговора о свободе…
— Потом, — протянул Давид и легонько толкнул ставни, так что они обрезали поток света, и он мог просачиваться только несколькими тонкими струйками.
Фены для сушки волос больше не жужжали, голоса умолкли.
— Сейчас у нас в Испании сиеста, сейчас у нас спят, — пробормотал он.
Давид показывал город. Люсьен Мари легко бежала рядом с ним на своих высоких французских каблуках по крутым улочкам.
Но вернувшись домой, она сбросила туфли и забралась на желтое покрывало. На римской мозаике лежал свет заходящего солнца.
Давид стоял в задумчивости.
— Что ты сейчас собираешься делать? — спросила она.
— Писать письмо.
— Кому?
— Тебе.
— Письмо мне — когда я здесь?
— Да. Ты меня кое о чем спрашивала и потребовала ответа.
— И устный ответ на это дать нельзя?
— Да. Поспи еще одну сиесту, а потом принесут почту.
Но Люсьен Мари покачала головой и поднялась с постели. Она побледнела и на мгновение покачнулась, у нее было ощущение, как будто она только что вышла из самолета.
— Хочу на минутку исчезнуть. Где это?
Давид открыл дверь и показал.
— Через чердак, потом на цементный балкон. В одном углу голубятня с замшелой крышей. Называется эль ваттер.
— А ты говорил, что в испанском нет заимствованных слов.
— Нет, есть еще одно. Пиво называется pale ale, выговаривается палле алле.
— Палле алле и эль ваттере, — повторила Люсьен Мари.
Она ожидала увидеть заведение в стиле деревенской уборной, а нашла опрятный туалет с мозаичным полом. На двери висело воззвание, ей удалось разгадать его с помощью карманного словарика. Посетителей убедительно просили не стирать одежду в унитазе.
Когда она вернулась в комнату, Давид был настолько погружен в свое занятие, что даже не слышал, как дверь отворилась. Она улыбнулась и опять осторожно прикрыла ее за собой. Давид писал быстро, сосредоточенно, как будто под неслышную для других диктовку.
«…Не приколачивай меня к себе, как гвоздями, так, по-моему, написал я тебе в тот раз. Нет, забудь эти мои слова, Люсьен Мари. Останься со мной! Опасность для меня вовсе не в том, что мы будем с тобой соединены. Наоборот. Вся жизнь — это само движение, сама подвижность, она насильно двигает нас сразу в нескольких направлениях. Если, конечно, мы сами активно ей не сопротивляемся.
