Люсьен Мари успела раньше. Она взяла этот волосок, обвила вокруг своего тонкого пальца.
— Белокурый, — констатировала она с изумлением ученого. — Не совсем обычно для здешних мест, не правда ли?
Давид сделал то, чего, неслышно себя заклиная, пытался не делать: покраснел. Покраснел так, что в глазах его промелькнул голубой блеск, а волосы стали еще более песочно-желтыми, чем обычно.
Но Люсьен Мари улыбнулась. Улыбнулась и поцеловала его, не в хмуро сжатые губы, а в ямочку на подбородке, которую всегда так трудно выбрить.
— Милый — это вторая причина моего появления здесь самолетом.
— Какая, позвольте узнать, — сдержанно и с достоинством спросил Давид.
— Мне захотелось взглянуть, как у тебя идут дела с ученицей Фауста.
Давид фыркнул.
— Здесь тебе нечем будет поживиться.
Люсьен Мари ничего не ответила, только подняла тот волос и опять положила его на пальто, как червяка на лист капусты.
Давид тоже взял его, как капустного червяка, подошел к окну и выпустил па волю.
— Ты решила польстить мне тем, что ревнуешь?
— Нет, зачем, я же чувствую, как ты меня принял, — мягко сказала Люсьен Мари.
— А раньше?
— Возможно.
— Непонятно. После того, как меня совесть загрызла, что в своем письмо я так ужасно изобразил бедняжку Наэми.
Точнее говоря, угрызения совести не давали себя знать, пока обе женщины не оказались в одном месте и появилась возможность их встречи. Раньше он только наметил в своем письме очертания образа Наэми, как они это часто делали с Люсьен Мари, с болтливой нескромностью взаимного глубокого доверия друг к другу.
— Хм, — произнесла Люсьен Мари, щуря глаза и поддразнивая его. — У нас, женщин, есть не один способ учуять опасность.
— А, тебе наверно что-то сказала Консепсьон?
— Сказала — не сказала, не больше, чем ты сам слышал.
— У вас, у женщин, волшебные барабанчики, что ли, есть, может, они предупреждают вас об опасности? — резко спросил Давид.
Люсьен Мари сидела на постели, обхватив колени, и глядела на него, сузив глаза. Промолвила задумчиво:
— Наверно, женщины типа жен единым фронтом стоят против мародеров…
— Ах, вот оно что! И теперь здешние женщины причисляют тебя к типу жен?
— Они оказали мне эту честь, месье.
— А бедняжку Наэми к мародерам?
— Вот видишь, второй раз ты называешь ее бедняжка Наэми. Почему?
Давид попытался рассуждать объективно.
Конечно, она мародер. Конечно, она делала, что могла, чтобы натравить на себя людей — и в особенности женщин типа жен. И все же было что-то глубоко драматичное в ее девчоночьих попытках изображать из себя одинокого волка.
