— Всякая страна имеет таких святых, каких заслуживает, — оборвал его Стенрус.
— …А я был любопытным ребенком, так что сразу же спросил, а что такого сделал Брантинг. Оба промолчали, но мой старший брат сказал: «Он отрицает непорочное зачатие». Я слышал, как они с папой только что обсуждали это выражение и спросил удивленно: «Но ведь папа тоже не верит в непорочное зачатие. Значит, место папы тоже в лонгхольменской тюрьме?»
Доктор Стенрус невольно рассмеялся.
— Дети вообще все неприятны. А ты наверняка был особенно неприятным ребенком.
— …Меня, конечно, сразу же выставили за дверь, — закончил Давид.
Доктор Стенрус подавил свое раздражение и какое-то другое чувство — может быть, даже чуточку симпатии. Он протянул Давиду руку движением сверху вниз и прибавил.
— …Но так или иначе, а приятно поболтать с земляком… Adios!
— Пока, — отозвался Давид, и задумался, а не являлся ли великодушный маленький доктор, несмотря на собственное признание в своей либеральности, самым махровым фашистом, попавшим, наконец, в милую его сердцу обстановку — или он был просто одним из тех нередких людей, что, несмотря на возраст, соединяют в себе талант с неистребимым упрямством. Из тех, что всегда хотят иметь под рукой собеседника, с которым они могли бы поспорить и на кого могли бы излить свое негодование.
Красивая госпожа Дага не принимала участия в их беседе. Она улыбалась и наклоняла голову с неизъяснимо глубоким взглядом людей, предающихся пищеварению.
Стенрус и Жорди, Один в добровольном «изгнании», другой наполовину арестант в своей собственной стране…
Давид пересек площадь и направился к почте. Прямо с улицы человек попадал в комнату с полом, выложенным каменными плитками, и цветастым диваном; на нем, как в гостиной, восседала дама, ведающая корреспонденцией. Если по ходу дела требовалось, она вставала, выходила через дверь и появлялась в окошечке, преображаясь в Почтовое ведомство. Обычно она предлагала Давиду коробку из-под обуви, заполненную письмами до востребования, каждый раз выражая сожаление, что он не директор Ф. Ульсон из Швеции и не может поэтому забрать из ее коробки все растущую пачку писем. Давид, страстно жаждущий получить одно-единственное письмо, чувствовал прямо-таки ненависть и зависть к незнакомому ему директору Ф. Ульсону и его усердному корреспонденту. Сам он в течение четырнадцати дней вынужден был возвращаться с пустыми руками.
Когда он в этот день только поднял ногу, чтобы переступить несуществующий порог, и неуверенно прищурился в глубь комнаты, казавшейся темной после слепящего света на улице, почтовая дама не поднялась и не прервала разговора с приятельницами, а, помахав пальчиком, крикнула ему оттуда:
