А как он, еще будучи мальчиком, мечтал совершить туда это длинное, продолжительное путешествие в дальние края, мечтал сам все посмотреть, почувствовать головокружение в той маленькой корзине, на натянутом высоко в небе канате, мечтал увидеть, как под ним сверкает в солнечном свете гавань, удивляясь, как громадные пароходы со всех концов света становятся внизу крошечными, как игрушечные кораблики, сделанные из коры…
— Поедем прямо к канатной дороге, — предложила Люсьен Мари.
Так он и сделал, когда приехал туда первый раз, сказал Давид. Но после того, как туда ездили его родители, там произошло то же, что и во всей Европе — во время войны одна бомба — то ли благодаря искусству бомбометателя, то ли по несчастливой случайности — оборвала стальной канат, и с тех пор его не починили. Вышка канатной дороги так до сего времени и стояла, старая, проржавевшая, полуразвалившаяся.
Взрослый мужчина, каким он стал теперь, только пожал плечами — но мальчик в его душе заплакал. Можно, конечно, отыскать и другое занятие, необязательно скользить, как птица, над атлантическими гигантами и заглядывать в их мощные трубы, поплевывая в них, в конце-то концов, если уж ты такой прыткий — но фантазия у взрослых такая бессильная, такая беспомощная, никак ей не удается придать ожиданию какого-то события сияние и ощущение бесконечности. Сна просто не в силах раскрасить небо в настоящий лимонно-желтый цвет.
Никогда ему не подняться на гору Тибидабо.
Они приехали в Барселону в сумеречный час, или, точнее, в момент, когда зажигаются фонари и свет становится искусственным.
Толчея на Рамбле была по меньшей мере такая же, как раньше — но не было непринужденности, не было красочной, южной, оживленной толпы. Никто не улыбался. Резкий свет неона делал лица напряженными и жесткими, громкоговорители заглушали человеческие голоса. И повсюду униформы и черные краски… Сколько же, собственно, жандармов в Барселоне, в этом самом больном месте диктатуры?
Они поселились в отеле в разных номерах.
Люсьен Мари легла спать сразу же после ужина — она утомилась больше, чем хотела показать.
А пока она спала, Давид вышел на улицу просто побродить, во второй раз в одиночестве распрощаться со своей холостяцкой жизнью.
Внизу он повернул с Рамблы направо, и уже на расстоянии ощутил вонь из Баррио Чино, китайского города, города бедняков. Улица, по которой он шел, производила впечатление буржуазно-корректной — но только на первый взгляд. На самом деле, как он потом разобрал, почти в каждом втором доме имелся бордель. Но что это за приюты радости! Никакого вам веселого парижского шума и гама — серьезные, величественные испанцы степенно поднимались по наружной лестнице, звонили, и их впускали как на прием к зубному врачу. На равном расстоянии друг от друга были расположены «клиники», открытые всю ночь, где можно было гарантировать себя от последствий подобной жизни в вихре наслаждений.
