Растерянный Оскар бросил скорбный взгляд на Олю и обнаружил, что та пробралась к сцене и машет ему из первого ряда. Он неуверенно кивнул; она просияла в ответ и захлопала, держа ладони в сантиметре от подбородка, как очарованный ребенок. Шестью позициями левее Мессер указал на нее смычком и нарисовал в воздухе лихую загогулину. Она захлопала снова, возможно даже сильнее. Оскар посмотрел на Гейба. Гейб посмотрел на Оскара. Дирижер, восьмидесятилетний латыш, чья лысина приобрела бройлерный лоск под обогревателем, встал за пульт между ними, и тут уже пришлось хлопать всей площади.
Потом они взялись за работу.
Пара самых энергичных пассажей в presto заставили Лунквиста сконцентрироваться на музыке, но, как только началось адажио, он снова уставился на Олю. Она поймала его взгляд и на сей раз не отпустила. Она смотрела на него, на него, черт возьми, не на Мессера и не на кого другого. Тысячелетие намечалось хорошее. Где-то на следующих страницах таилась в засаде пометка si parte – его сигнал к уходу.
Яша Слуцкер оказался в первой группе, достигшей финиша. Он засунул свой кларнет под локоть, как мультипликационный термометр, и утанцевал на жеребячьих ногах. Еще двадцать три неспешных такта проплыли мимо, и с ними иссякал 1999 год. Экран показывал 11:48 с пульсирующим двоеточием, периодически отвлекаясь на прямые эфиры с Красной площади и Таймс-сквер. Отвалились первая валторна и второй гобой. Бай-бай, контрабасы. А вот и виолончели убрели травоядным стадом.
Альты уходили предпоследними, что давало Лунквисту, по его расчетам, пятидесятисекундную фору против Мессера. Он скомкал свой последний фа-диез, рывком встал со стула и зашагал прочь во главе альт-отряда, чуть не опрокинув по дороге арфу и две лампы. В темном зеркале площади он видел, как Оля шагает в том же направлении, пробираясь через толпу, чтобы встретить его у подножия лестницы.
Оскар прогромыхал по пружинящим алюминиевым ступенькам без особого уважения к приглушенному финалу за спиной и успел заметить, что она утерла варежкой слезинку.
– Ого, – сказал Оскар. – Это тебя музыка так?..
– Нет-нет, – ответила Оля. – Это холодовка. Готов? Без пяти полночь.
Оскар покосился на сцену, где пленный Гейб, сидя напротив первой скрипки Берты Стайверс, доделывал дело. Нетерпение слышалось в каждой его ноте: последние фразы звучали не столько элегично, сколько воинственно. Он встречал двадцать первый век тройной дозой злости, зависти и недоеба. Стайверс наклонилась к Мессеру в отчаянной попытке вернуть его внимание к музыке. Вежливая ярость на ее лице читалась за десяток метров.
