Я не был предпринимателем, и деньги не зарабатывал, а де-факто получал, и Клондайк имел ко мне малое отношение. Хотя, возможно, у Ходорковского были другие мысли на эту тему.
Я оставался из ответственности и интереса к процессу, к результату и погруженности в этот результат, и, если хотите, из появившейся веры, что мы можем вместе с другими сыграть историческую роль по превращению России в то, чем она никогда не была — в страну свободную. То есть появился сначала шанс, потом страх, а потом вера.
Я помню эту динамику. Я всегда боялся, что все вернется. Когда я думал о семье, о детях, я никогда не хотел больше одного ребенка, потому что у меня было ощущение, что все может вернуться. По мере работы, жизни это ощущение притуплялось, потому что в Ельцинские времена все больше было уверенности, глупой уверенности, как я теперь понимаю, что это безвозвратно. Что могут быть разные отклонения, что на какое-то время могут прийти к власти коммунисты, но вектор исторического развития задан такой, как во всем цивилизованном мире. И уж теперь мы пойдем в этом направлении.
Сейчас я не очень болею этой болезнью и не слишком озабочен происходящим в России, потому что могу себе позволить списать ее в третьи страны. Но раньше я там жил, это была моя страна. Она была для меня центром мироздания, и для меня было жизненно важно, какой там режим, какая там модель. Сейчас нет.
Я думаю, что вернулось не все.
В июне 2008 года в кафе «Штирлиц» мы отмечали двадцатилетие «Демократического союза». Собрались бывшие члены Координационного совета и несколько рядовых дээсовцев, состоявших в партии в самом начале, до 1991 года.
Стол был очень прилично накрыт человек на двадцать, пили кьянти, произносили тосты.
Я тоже поднялась с бокалом в руке.
— Мы очень многое потеряли из того, что смогли вырвать тогда, — сказала я. — Свободные выборы, независимый суд, правду на телеэкране, свободу объединений и митингов. В стране снова политзаключенные. Оппозиционеров снова разгоняет ОМОН, от свободного телевидения осталось одно «РЕН-ТВ» и два-три издания — от свободной прессы. А столько открытых писем, сколько сейчас, я не подписывала даже в 1988-м. Но не столько политические, сколько экономические последствия революций необратимы. И доказательства на этом столе, — и я обвела глазами докризисные яства и подняла бокал с кьянти. — А значит, наши усилия были не напрасны!
В наше время уже не нужно критиковать и разбирать труды Маркса и Ленина и даже вспоминать о сталинизме, чтобы понять, что прогрессивнее: социализм или капитализм.
