Агент Джонс достает какие-то папки.
— Вот имена, которые назвал твой брат. Он клялся, что этих людей убили по приказу Захарова, а тела спрятали. Посмотри, вдруг кого-нибудь узнаешь или что-то слышал. Важна любая зацепка. И, разумеется, мы рассчитываем, что ты никому не покажешь документы. О нашей встрече никто не должен знать, так лучше и для тебя, и для нас.
Я по-прежнему пялюсь на экран — на тот размытый кадр, будто пытаюсь узнать незнакомку. Но что тут разглядишь — лишь кусочек плаща и краешек перчатки.
— В школе знают, что вы меня увезли. Норткатт знает.
— Думаю, мы сумеем договориться с твоей директрисой, — улыбается Хант.
У меня зарождается чудовищное подозрение, но я сразу же гоню прочь страшную мысль, даже до конца ее не обдумав. Я бы никогда не смог убить Филипа.
— Значит, я теперь работаю на вас? — Я делано улыбаюсь.
— Что-то вроде того. Помоги нам, а мы рекомендуем тебя для программы агента Юликовой. Она тебе понравится.
Сомневаюсь.
— А если я не хочу участвовать в этой программе?
— Мы же не мафия, — успокаивает Хант. — Решишь от нас уйти — уходи.
Вспоминаю про запертую дверь в комнате для допросов, про заблокированные двери машины.
— Ну да, конечно.
Агенты отвозят меня обратно в Уоллингфорд. Но половину занятий я уже пропустил. Черт с ним, с обедом. Отправляюсь в комнату, запихиваю папки с фотографиями под матрас и усаживаюсь ждать. Вот сейчас меня вызовет комендант.
Вызовет и скажет: «Мне так жаль, примите наши соболезнования».
А уж мне как жаль.
Лицо у Филипа словно восковое. И неестественно блестит. Наверное, натерли чем-то, чтобы не разлагалось. Я подхожу к гробу попрощаться и только тут замечаю, что его накрасили специальной косметикой. Если внимательно приглядеться, видно незакрашенные участки: полоски мертвенно-бледной кожи за ушами и на руках, между манжетами и перчатками. На Филипе костюм, который выбрала мама, и черный шелковый галстук. При жизни он такое, по-моему, ни разу не надевал, но вещи наверняка его. Волосы аккуратно приглажены и завязаны в хвост. Воротник рубашки почти полностью закрывает ожерелье из шрамов — отличительный знак захаровских громил. Правда, в этой комнате все и так прекрасно знают, чем он занимался.
Встаю на колени перед гробом. Но мне нечего сказать брату. Я не жажду его прощения и сам его не простил.
— Они у него вытащили глаза? — спрашиваю я Сэма, усаживаясь на место.
Желающие попрощаться все прибывают. Мужчины в черных костюмах отхлебывают из маленьких фляжек; женщины в черных платьях щеголяют туфлями, остроносыми, точно ножи.
