– Что у нее? – спросил Щука.
– Рак, – ответил я, – лежит в Гомеле.
– Значит, иной смысл этого «на протяжении болезни» – до смерти, – сказал Клепча.
– Ну, зачем же так, – возразил Щука. – Позвоните, Клепча, к нам, пусть наведут в Гомеле справки о состоянии здоровья… как ее?.. О состоянии здоровья Юлии Пташинской.
Не успел лейтенант положить трубку, как в дверь позвонили, и сердце мое снова сжалось от маловероятной, внезапной надежды. А потом тупо заболело, потому что это был всего лишь тот человек с чемоданчиком, которого я видел на берегу Романи. Я догадался, что это, должно быть, медицинский эксперт.
– Это вы, Егор Опанасович? – удивился Щука.
– Хотел, чтобы быстрее узнали результаты вскрытия, а мне по дороге, ну и…
– Что же обнаружено?
– Никаких следов насильственной смерти, – сказал низенький румяный лекарь.
– А кто же его, – ангел божий?
– Возможно. У него два микро – и один инфаркт. Сердце сдало – вот причина. Наверное, стоял в лодке и тут случилось. Упал в воду и захлебнулся.
– Почему же он поехал один?! – в отчаянии крикнул я.
– Его дело, – буркнул Клепча.
– Ясно, что его. И никогда, никогда он не берегся! Никогда!
– Какие картины пропали? – спросил Щука.
– Вот это и подозрительно, – ответил я. – Если бы крали, то взяли бы другие. Эту. Эту. Ту. Им цены нет. А те две – совершеннейшая чепуха, только что не новые. «Христос в Эммаусе» немецкой школы конца прошлого века и английской – «Кромвель у могильной ямы Карла I». Эту он в Киеве в ГУМе купил сразу после войны.
– Помню я эту картину, – вдруг сказал Щука, – долго она у них на стене висела. Немного поврежденная внизу. Кромвель в паланкине сидит.
Я вытаращил глаза:
– Ну и память!
– Память профессиональная.
– Точно. Порвана была. Он ее сам и чинил, ремонтировал. Огромные дуры, яркие. «Кромвель» этот «под Рембрандта наддает». Он эти картины не ценил.
– Может, не разобрались? – спросил врач. – Увидели, что большие, в глаза бросаются – ну и взяли.
– А почему тогда не взяли еще что-нибудь? – спросил вдруг человек в штатском. – Вот деньги. И много что-то денег.
Денег было восемьсот двадцать рублей.
– Может, спешили? Не знали? – спросил Клепча.
– Эти барыги по искусству, – сказал я, – хотя бы кое-что да понимают. Не взяли бы они этих картин. Может, тут совсем другое: не ценил и поэтому продал. Ему для жены были нужны деньги.
– Резонно, – сказал Щука, – пускай наши поищут по антиквариатам.
…За окном уже лежали сумерки, и мы собирались идти, когда зазвонил телефон. Клепча снял трубку.
