Той зимой Вадик полюбил ездить в Лесной массив к Любе. Он называл ее Любушка, и они вместе гуляли с коляской, когда было время. С ней было очень просто и душевно, потому что Любушкина женственность обреталась в таком необычном для нынешнего времени месте — выше поясницы примерно на две ладони, слева. Любушка не воспринимала его как мужчину (примерно с той же степенью наивности, с какой не воспринимали и все остальные четыреста с лишним женщин из запутанной, яркой, как карнавальная ночь, хронологии его мужской жизни) и не особо верила в его мужской интерес к собственной персоне. Он был для нее чем-то вроде Доббина из «Ярмарки тщеславия» (или любым из смиренно-влюбленных персонажей в мире романов Джейн Остин или сестер Бронте, где обитала и сама Любушка со своим грустным рыцарем Павлом), чьим обществом она иногда тешилась и, как настоящая буржуазная эгоисточка, могла поощрять мелкими поручениями, которые он выполнял самоотверженно и радостно, без задней мысли о компенсации. Еще чем-то Любушка напоминала ему свою собственную мать, а это был тревожный знак, на который Вадик старался не обращать внимания. По крайней мере, он уж точно не собирался причинять Любушке боль.
Пару раз они заходили в детскую поликлинику. Перед окошком регистратуры стояла толпа мамаш в очереди за медицинскими карточками. Одна была вся в белом — белые сапожки, белые атласные брюки типа капри (Вадик уже успел определить, что мамы из массивов очень любят эти отвратительные, укорачивающие ноги и полнящие бедра нелепые штаны, которые носят с невысокими сапожками породы полукопыта), в белой куртке с белым мехом. Коляска тоже была большей частью белой — такой, что остальные мамы косились с неодобрительным любопытством. И мобильный телефон у нее был белый с перламутровыми висюльками.
— Светлана Жук! Жук Светлана, говорю я вам! — кричала она в трубку хрипловатым уставшим голосом. — Это я Светлана Жук, что вы мне там напутали!
Когда подошла ее очередь к окошку, она, пробурчав что-то, сказала:
— Двадцать восьмой участок, две тысячи пятый год рождения, Господи, доця, ну что ж ты так крутишься, щас же выпадешь, пидгайная Софья.
— Люб, — Вадик пихнул ее локтем. — А чего ты дочку не назвала Соней?
Она непомнимающе улыбнулась.
— У всех повально дочки Софьи, куда ни глянь, у меня трое друзей дочек так назвали… ведь что-то двигало всеми этими людьми.
