В последнем Славка не был уверен. Хотя и предположить не мог, что Валерия могла уйти от мужа не по своей воле — значит, не все там гладко было, и, по большому счету, разрушив эту семью, он всего лишь взорвал снаряд, который мог лежать годами, источая радиоактивную отраву. Правильно было бы позвонить ей, но тогда он спровоцировал бы продолжение того, что уже закончилось. Он бы этим звонком протянул ей руку, и все бы мучительно разворачивалось дальше, пусть в Виннице, но там и время тянется медленнее. И ее дни, ничем не занятые, будут сплетаться в планы и мечты вокруг него, а его там нет и никогда не будет.
Вадик сказал, что на месте Славки мог быть кто угодно и что не в нем, не в Славке, дело. Она бы все равно ушла, просто все это время жила в коробочке, в иллюзии счастливой семьи. Только счастье оказалось ненастоящим.
Люба же оказалась такой нелепой, такой несчастной и настолько не расположенной к флирту, что было неясно, как, пусть гипотетически, можно в принципе с ней во что-то такое играть.
— На чем вообще держится ее семья? — На горе держится, — ляпнул Вадик и даже не подозревал, насколько он прав.
Любина семья действительно держалась на горе.
Все не заладилось с самого начала, когда однокурсник, который ей очень нравился, познакомил ее с Павлом, и общалась она с Павлом, потому что хотела сделать приятно для однокурсника. Павел был старше ее на шесть лет и чем-то походил на эллинского воина с репродукции, что долгое время висела у нее над столом. Этот воин — чернокудрый, страдальчески-утонченный, слегка закативший большие круглые глаза, притемненные внизу нездоровыми кругами, с длинным носом с горбинкой и приоткрытым розовым ротиком — был в школьные годы ее тайной любовью. Люба жалела его и, улыбаясь, думала, что он все-таки никогда не умрет, так как находится у нее дома, в тишине и тепле золотистого света настольной лампы. И в момент зарождения романтических отношений с Павлом это сходство вдруг проявилось, существенно ускорив темп и интенсивность их сближения.
Павел всю жизнь находился в депрессии и очень любил говорить о гибели мира, о бессмысленности всего, что все равно пойдет прахом. Он мог вести многочасовые дискуссии о революции 1917-го и о судьбе русской интеллигенции. В момент их знакомства он переживал сильнейшую депрессию из-за ухода первой жены, и Любу специально подбросили нему с весьма откровенными целями. Павел долго и категорично утверждал, что у него в половом и любовном плане никогда больше ничего не будет, он не верит женщинам и не воспринимает их, и да, он любит Ксению. Для Любы Ксения была таким же полумифическим персонажем, как Ксения Романова, великая княжна, или вот как яхта «Ксения», принадлежавшая тем же Романовым. Люба не испытывала никакой ревности и относилась к прошлому Павла с таким же благоговением, как ко всей истории вообще, которой он бредил. Сперва Люба просто приходила к нему в гости, убирала, готовила и чувствовала себя прекрасно, ведь занималась спасением человека! Павел настойчиво объяснял ей — вместо благодарностей, — что совершенно не нуждается в ее заботе, хотя, конечно, польщен, но она зря тратит время. А Люба, порхая, нюхая содержимое кастрюль и вытирая пыль со шкафов, говорила: «Да, да, я понимаю», — и улыбалась, как умная, терпеливая и любящая мама. Кстати, именно такая мама и была у Павла.
