— Не сознаю, это верно-с! — перебил его Чесалкин: — потому я расчелся…
— Есть у вас какие-нибудь ярлычки, что ли? — допрашивал судья.
— Не дал он нам ярлычков… Вот и свидетели…
— Да зачем же мне вам ярлычки давать, — закричал Чесалкин: — коли я вам денежки выдал?
— Расписок нет ли каких-нибудь? — продолжал судья.
— Есть и расписки! — закричали мужики и обернулись к судье спинами.
— Это что же такое? — спросил он.
— А то, что на спине отмечено у каждого, сколько пшеницы ссыпано.
— На спине, значит, расписывался! — сострил кто-то в публике, и в камере раздался дружный хохот.
— Смотри, ребята, как бы с вас пошлин гербовых не присудили за то, что расписка не на гербовой бумаге писана, — сострил еще кто-то, и хохот увеличился еще более.
— Прошу не нарушать тишины! — проговорил судья, возвысив голос, и потом спросил: — Вы миром не покончите ли дело?
— Я с большим моим удовольствием! — закричал Чесалкин: — я с ними и не ссорился, истинный бог, не ссорился и даже сейчас не серчаю… Что ж, я готов простить их.
— Мы готовы мириться! — кричали мужики: — пусть отдаст нам наши деньги: вот те и мир будет!
— Нет, уж это вы не хотите ли вот чего! — прокричал Чесалкин и, помуслив большой палец правой руки, показал им кукиш: — нет, уж это — покорно благодарим. Этак то вы больно богаты будете… облопаетесь неравно!
— Садитесь! я пишу решение! — объявил судья.
Тяжущиеся сели, но угомонились не скоро и продолжали перебранки. Наконец устали и замолчали. В камере водворилась тишина, и только торопливый скрип судейского пера нарушал ее. Чесалкин сидел, облокотясь на колена, и помахивал шапкой; пот катился с него ручьями. Наконец судья пригласил всех встать и прочел решение, которым определил: по неимению у истцов никаких доказательств, в иске им отказать. Затем объявил о праве обжалования решения апелляционным порядком и о сроках. Мы вышли из камеры.
— Вот-с, видели! слышали! — кричал на дворе Чесалкин. — Вот они каковы-с! Истинный бог, мать пресвятая богородица, всех подлецов до копеечки расчел, а они в камеру тащат, отрывают от умирающей супруги… Они, галманы паршивые, того и знать не хотят, что теперича, по ихней милости, мне, может, с женой проститься не придется.
— Разве жена ваша плоха очень? — спросил я.
— Исповедали и причастили, а сюда поехал — соборовать стали.
И он пошел по дороге к селу. Вслед за ним пошли и мужики.
— Креста на тебе нет! — шумели они.
— Мерзавцы вы паршивые! галманы пустоголовые! — гремело в воздухе.
