То были также прожигатели жизни, довольно известные в веселящемся кругу москвичей, но лично незнакомые Огрызкову.
Когда, в конце второго действия, со сцены в зрительный зал и от публики на сцену были пущены серпантины и таким образом образовалась видимая связь между артистами и толпою, — веселье последней еще более возросло, и артистам сделаны были прямо-таки овации.
Но до конца Огрызков не досидел. Он уехал несколько усталый от этого дня и вернулся к себе домой ранее обыкновенного.
Все время, пока сон наконец не сморил его, раздумывал он о Мирковой и вспоминал ее строгую и пламенную речь. Как должна любить подобная женщина, чтобы, идя наперекор присущему вообще всем женщинам любопытству, не допускать никаких слухов об отсутствующем женихе?.. Огрызков умилялся этим и все время только одно слово повторял, явно относившееся к Хмурову:
— Счастливец!
И сам он, раздумывая таким образом, решил, что, конечно, лучше всего, коль веришь в человека, не позволять никому говорить о нем дурно, не то долго ли поколебать веру и допустить сомнение. Как яд разрастется оно быстро и охватит всю душу. Тогда уже будет поздно, и доверие вновь не вернется, а с его утратою придется проститься и с собственным спокойствием.
Пофилософствовав на эту тему, Огрызков заснул с чистой совестью.
Но каково же было его удивление, когда на другой день утром человек стал его будить с докладом.
— Вас по очень важному делу желает сейчас видеть Степан Федорович Савелов.
— Что такое? В чем дело? — не сразу опомнился Сергей Сергеевич, вообще любивший поспать.
Человеку пришлось дважды повторить то же самое. Наконец Сергей Сергеевич проговорил:
— К чему ты меня будишь? Разве не мог сказать, что меня будить вообще воспрещено?
— Они просили-с. Говорят, что дело самое безотлагательное.
Огрызкову и лень было вставать, и предчувствовалась неприятность беседы о щекотливых вопросах, казавшихся ему теперь еще более запутанными, после строгого воспрещения Зинаиды Николаевны в них вмешиваться. Но делать ничего более не оставалось, и он приказал лакею:
— Приведи Степана Федоровича в кабинет, а я сейчас кое-как поприоденусь и к нему выйду.
Действительно, через десять минут он уже здоровался с гостем.
— Прошу извинить, что задержал, — говорил он, усаживаясь, — да и туалет мой…
— Я, в самом деле, несколько рано, — ответил Савелов. — Но чрезвычайная важность моего посещения может служить мне оправданием.
— Я тебя ни в чем и не виню, — успокоил его Огрызков, бывший и с ним, как со всеми знакомыми по пьяному делу, на ты.
