Вечер проходил в художественной галерее на Третьей улице, где собралось столько народу, что яблоку негде упасть, однако первый ряд почему-то оставался свободным. Решив, что места зарезервированы для представителей прессы, я начал пробираться к ним, потащив за собой Энтони. Он последовал за мной с явной неохотой, потому что, побывав на множестве подобных мероприятий, чувствовал, что эти кресла не заняты неспроста.
Открывал программу исполнитель, страдающий от ВИЧ-инфекции, который на сцене занимался самоистязанием. В этот раз его обнаженное тело было с ног до головы покрыто клейкой лентой, которую двое помощников начали срезать с головокружительной скоростью с помощью садовых ножниц. По мере того как разворачивалось действо и ножницы продолжали кромсать его плоть, до меня дошло, что, возможно, подозрения Энтони не такие уж и беспочвенные.
Следующим выступал мужчина в костюме насекомого, пытавшийся балансировать на шатком старом табурете. После нескольких падений он ушел со сцены. Но через несколько секунд вернулся, держа в руках топор, и набросился на несчастный табурет с пугающим энтузиазмом. В процессе он довел себя до такого неистовства, что оголовье топора сорвалось и приземлилось с жутким грохотом в нескольких дюймах от нас. Мы с Энтони с тревогой посмотрели друг на друга.
Третий выступающий, артист в женском платье под именем «Леди Банни», начал с воспоминаний о Лее Бовери. Со слезами от смеха он вспомнил, как однажды тот сделал себе клизму перед выходом на сцену, а затем обрызгал весь первый ряд своими фекальными массами.
— Как дань уважения человеку, ради которого мы собрались здесь сегодня, — продолжил он, — я решил повторить этот легендарный номер.
Зрители взвыли от удовольствия. Мы с Энтони нервно сглотнули.
Леди Бани, повернувшись спиной к зрительному залу, начал медленно, дюйм за дюймом, поднимать свою юбку. Это был тот момент, которого ждали все. По мере того как убегали секунды, а юбка поднималась все выше и выше, луч прожектора осветил двух простофиль, оказавшихся в первом ряду. Кто-то позади нас начал отсчитывать секунды, и все зрители присоединились к нему: «Десять, девять, восемь…»
К тому времени, когда они дошли до «одного», Энтони и я побили мировой рекорд в забеге на 100 ярдов.
Еще в Лондоне мне не раз приходилось слышать, что о компании «Конде наст» отзывались как о «зазнавшейся и злобной».[31] Но, оказавшись в ней первый раз, я не заметил, чтобы за фасадом гламурности она отличалась чем-нибудь особенным от любого другого издательства. Впервые со знаменитым высокомерием «Конде наст» мне довелось столкнуться в лифте. Во время попыток определить, на каком из них можно подняться на четвертый этаж, я обнаружил, что все лифты опасны своей непредсказуемостью. Иногда всунутая между закрывающимися дверцами рука или нога заставляет их снова открыться, а иногда они попросту захлопываются. И вот однажды утром, приблизительно неделю спустя после моего приезда, я оказался в лифте с красивой женщиной, которая, вероятно, направлялась в редакцию «Вог». Дверцы начали закрываться, когда она неожиданно просунула между ними руку, видимо, желая попридержать лифт для кого-то из друзей, но он захлопнул створки, едва не прищемив ей пальцы.
