* * *
Зинаида, тихо ступая, вышла из спальни, прошла через аванзал, поднялась на второй этаж и осторожно приоткрыла дверь кабинета. Внутри горел свет. Савва спал, не раздевшись, на кожаном диване. Она взяла с кресла плед и укрыла мужа.
— Машенька… — блаженно улыбнулся тот во сне.
«Машенька, так Машенька…» — почти равнодушно подумала она, погасила свет и выскользнула из кабинета…
* * *
Горький в неизменной косоворотке и сапогах, сидел на ступеньках за сценой, обхватив голову руками. Морозов, попыхивая папиросой, опустился рядом.
— Живы? — сочувственно потрепал он писателя по плечу.
— Кажется, что нет. Как зрители?
— Молчат пока.
— Вот и я об этом. Что до моей пьесы этим снобам, да скучающим разодетым в пух и прах барыням? — обреченно пробасил он.
— Не скажите. А Морозов на что? — Савва протянул ему раскрытый портсигар. — Я, Алексей Максимович, признаюсь, похлопотал вовсю, всех контролеров науськал. У нас молодежь да студенты на галерке и в ложах на дешевых местах. Потом еще стулья велел принести и расставить в проходах театра. Театр-то у нас какой?
Горький повернул голову к Морозову, пытаясь понять заданный вопрос.
— Общедоступный, Алексей Максимович! — заулыбался тот. — Никак запамятовали?
«Эй…Вы Иди…идите сюда» — послышался возглас со сцены, заставивший Горького побледнеть. — «На пустыре… там… Актер… удавился».
Савва поднялся.
«Эх, испортил песню… дур-рак» — донеслось до них.
— Кончено, — пробормотал Горький, продолжая сидеть, и жадно затянулся папиросой. — Теперь — занавес.
Морозов всем телом подался в сторону сцены. В зрительном зале стояла тишина.
— Что? — тихо спросил Горький. — Шлепнулась пьеса, а, Савва Тимофеевич? Провал?
— Быть не может, — покачал головой Савва.
Первый возглас «Браво!» прозвучал как выстрел, как сигнал, взорвавший зал рукоплесканиями — дружными и искренними, которые нельзя срежиссировать и уж тем более купить. Звук аплодисментов — гулких и неистовых — выплеснулся из зрительного зала и покатился по зданию театра, проникая во все самые удаленные уголки, наполняя все вокруг силой и энергией, щедро отдаваемой публикой новому театру.
Горький, будто все еще не веря, растерянно обернулся к Морозову:
— Как же это, а? Как же? — вытер рукавом пот со лба, а заодно и слезы, покатившиеся по щекам. — Как же, Савва Тимофеевич?
Морозов с полуулыбкой, прикрыв глаза и скрестив на груди руки, стоял молча, с наслаждением впитывая в себя энергию успеха.
Зрители аплодировали стоя. Актеров не отпускали.
