Андреева вспыхнула и перечитала:
«…Эта актерка — ваш главный враг».
С трудом дочитала до конца.
«…Она убивает в Вас все лучшее. Вы начинаете говорить неправду, перестаете быть доброй и умной, становитесь резкой, бестактной на сцене и в жизни».[16]
В бешенстве скомкала письмо и швырнула на пол.
«Да как Станиславский смеет? Что он себе позволяет?» — заметалась она из угла в угол, прижимая ладони к вспыхнувшему лицу, затем подняла письмо, расправила дрожащими пальцами и, до крови прикусив нижнюю губу, перечитала еще раз: «Я люблю Ваш ум и взгляды и совсем не люблю Вас актеркой в жизни. Эта актерка — Ваш главный враг. Она убивает в Вас все лучшее».
— Актерка! Актерка! Я вам покажу — актерка! — Скомканное письмо полетело в угол кабинета. Дыхание перехватило. Закружилась голова. Стены поплыли в чудовищном хороводе, ноги подкосились. Андреева упала навзничь на ковер и ударилась затылком, даже не почувствовав боли. «Актерка!» — билось в ее мозгу обжигающее слово, обидное и несправедливое, перечеркивающее все лучшее, чего она добилась за последние годы. «Актерка!» — простонала она и начала кататься по полу, а потом, уткнувшись лицом в ковер, колотить по нему что есть сил сжатыми кулачками. «Актерка!» — прохрипела она, задыхаясь, перевернулась на спину и рванула ворот платья под сухой треск разлетевшихся пуговиц. Еще и еще раз…
В комнату заглянула перепуганная Катя, из-за спины которой выглядывал Желябужский. Катя бросилась к сестре, упав на колени, попыталась схватить за руки, желая остановить, но не смогла и отчаянными жестами показала Желябужскому, чтобы принес воды. Тот поморщился, но, выглянув в коридор, крикнул прислугу.
— Оставьте меня все! — отчаянно кричала Мария Федоровна, вырываясь из Катиных рук.
— Может доктора позвать? — устало спросил Желябужский, принимая из рук горничной стакан воды. Передал Кате и возвратился к двери.
Андреева пила воду, клацая зубами по краю стакана, и сверля Желябужского ненавидящим взглядом. Потом, как-то сразу успокоившись, обессилено откинула голову на колени сестре.
— Откройте окно! — глухим голосом распорядилась она. — Скорее! Нечем дышать. И уходите все. Слышите? Все… Мне одной побыть надо…
* * *
Ночь. Время страхов и откровений, когда можно, скинув дневную маску, говорить правду. Потому что никто не услышит…
В эту ночь Андреева не спала. Надев шубу и накинув шаль, она выскользнула из дома. Бродила по заснеженным улицам, превращенным ночной темнотой и снегопадом в царство теней. Редкие прохожие в тусклом свете фонарей казались лишь силуэтами с размытыми очертаниями. Ей хотелось слиться с ночью, в которой никто никому не нужен, никто никого ни в чем не упрекает, где можно оставаться невидимой и неслышимой для всех, кроме себя самой.
