— Честное слово, сэр, — запротестовал с ошеломленным видом побледневший костюмер, — до этой минуты я ни разу в жизни ни словом не обмолвился с этим бюстом… извините, с мистером Шекспиром.
— Причина, почему вам не удается подобрать подходящий костюм и грим, очень проста, — сказал бюст. — У меня ничего не получилось с Яго, так как злодеи — настолько нудный и неприятный народ, что я никогда не мог их долго выдержать. Я еще способен вытерпеть пятиминутного злодея, вроде Дон-Жуана в… в… как она, черт побери, называется? Вы же знаете… ну, эта кассовая пьеса со смешным начальником стражи.[25] Но когда мне приходилось размазывать злодея, давать ему большую роль, я всегда невольно кончал тем, что делал его довольно приятным человеком. Как я из-за этого мучился! Пока они воли себя достаточно прилично, все было еще ничего, но, когда я заставлял их убивать направо и налево, громоздить ложь на ложь и устраивать всевозможные пакости, мне бывало очень стыдно. Я не имел права так поступать.
— Ну, уж Яго-то, — сказал Яго, — вы приятным человеком не назовете!
— На подмостках трудно найти кого-нибудь симпатичнее, — заявил бюст.
— Чем я?! — ошеломленно спросил Яго.
Бюст кивнул, потерял равновесие, сорвался со своего постамента и стукнулся носом об пол — скульптор не предусмотрел, что ему захочется кивать.
Костюмер кинулся к нему и, рассыпаясь в извинениях и сожалениях, смахнул с Барда пыль PI водворил его на прежнее место, — к счастью, целого и невредимого.
— Я помню пьесу, в которой вы участвуете, — сказал бюст, нисколько но смущенный своим падением. — В стихах я дал себе там волю! Чертовски хорошо получилось — в самом звучании строф слышался вопль человеческой души. О смысле я особенно не заботился, а просто подбирал все самые великолепные слова, какие только мог найти. Это выходило чудесно, можете мне поверить: трубы и барабаны, Пропонтида и Геллеспонт, и злобный турок из Алеппо, и глаза, роняющие слезы, точно аравийские деревья — целебную смолу: самая невероятная, притянутая за уши чепуха, но какая музыка! Так вот: я начал пьесу с двумя ужасающими злодеями, а вернее — со злодеем и злодейкой.
— Злодейкой? — повторил Яго. — Вы что-то путаете. В «Отелло» нет ни одной злодейкп.
— Я же вам говорю: в этой пьесе нет ни злодеек, ни злодеев, — сказал бессмертный Вильям, — однако вначале злодейка там была.
— Но кто? — спросил костюмер.
— Дездемона, кто же еще, — ответил Бард. — Я задумал великолепнейшую, коварную, развращенную до мозга костей венецианку, которая должна была ввергнуть Отелло в отчаяние, бесстыдно его обманув. В первом акте это все есть. Но я не вытянул. Она, вопреки моей воле, вышла очень милой. К тому же я увидел, что это и не обязательно, что я могу добиться куда большего эффекта, сделав ее ни в чем не повинной. И я не устоял перед соблазном — я никогда не мог удержаться, чтобы не прибегнуть к эффекту. Это был грех против человеческой природы, и я получил по заслугам, потому что такое изменение превратило пьесу в фарс.
