Я чувствовал запах его страха — того особенного детского страха, от которого кожа покрывается ледяными пузырями. Глаза его, бывшие темными, побелели.
— Можно придумать и лучше. Сейчас ты не думаешь о еде, верно? Я же знаю, как разбудить в мертвеце страшный голод. Такой голод, который не заглушить ничем. Ты начнешь поедать сам себя. Каждый палец, каждую косточку… Ты будешь есть и не остановишься до тех пор, пока от тебя не останется лишь одно туловище с головой, но и тогда, до тех пор, пока некроз не превратит тебя в кучу гнили, будешь рычать и пускать слюну, тщетно пытаясь достать зубами собственный живот…
Мальчишка всхлипнул. Как он ни старался казаться взрослым и уверенным, вся эта напускная бравада сошла с него, стоило лишь обнажить страхи. Есть вещи куда страшнее пистолета.
— Имя, — напомнил я, поворачиваясь к нему левой стороной лица. — Я не собираюсь ждать целый день.
— Петер Блюмме, — выдохнул он непослушными, точно враз отвердевшими, губами.
— Блюмме, — повторил я. — Стой. Блюмме?
Мне захотелось отвесить самому себе хорошую тяжелую затрещину — такую, какой я незадолго до этого наградил мальчишку. Блюмме! Я вспомнил, где я видел его лицо, вспомнил и остальное — душную комнату с окнами на улицу, широкую скрипящую лестницу, причудливых очертаний сверток, еще недавно бывший человеком, прищур Кречмера… Понятно, отчего я не признал мальчишку сразу — тогда он выглядел совершенно раздавленным, полумертвым, с глазами, похожими на мутные лужи посреди мостовой. Сейчас он был другим.
— Ты сын Марты Блюмме? — спросил я на всякий случай.
Он кивнул.
— Вот как… Тем интереснее. И зачем же сыну Марты Блюмме понадобилась жизнь тоттмейстера?
— Я не хотел вас убивать… — пробормотал он.
— Конечно. Ты оставил две пули в моем слуге просто на память. Будь уверен, я тебя не забуду!
— Пули?
— Ты вчера караулил меня около собственного дома? — рявкнул я ему в лицо. — А ну отвечай! Ты стрелял?
— Никак нет… — выдавил он и добавил, — господин тоттмейстер. Я н-никогда…
— Ты убийца?
— Никак нет, господин!..
Страх рвал его тело десятками клешней, глаза его были широко распахнуты и покорны. С таким лицом не врут. Мальчишка, может, рехнулся, но не лгал. Я на мгновенье даже пожалел об этом — новая фигура на доске оказалась решительно бесполезной, неуместной и странной. И означало это одно — фигуры противника пока находятся даже вне поля моего зрения. Паршивый дебют, что еще сказать…
— Ты следил за мной вчера?
