— То, кто запивает суп водой, в свой смертный час не уразумеет ничего, - говорила сестра Джиновефа, которая владычествовала над унылыми салатами и прогорклым pecorino[22], однако ничуть из-за этого не грустила.
Беатриче смеялась, потому что просто любила смеяться. Хоть она и умела каламбурить, игра слов редко ей удавалась, ведь Беатриче была наивна, и остроумие нередко ее подводило. Порой она могла переусердствовать и этим все портила.
Извечным предметом насмешек для юных пансионерок была синьора Лена - вдова, удалившаяся в Монтечиторио и занимавшая комнату у часовни. Тучная, с черными как уголь глазами и писклявым, невнятным голоском, она жила в окружении ссыкливых кошек, которыми очень гордилась. Давала уроки рисунка, хотя не имела никакого представления о перспективе, и уроки кондитерского мастерства, но сама же открыто жаловалась, что лакомства раздражают кишечник. Несовершенство пищеварения служило для нее неиссякаемым источником раздумий, и в рассуждениях на эту тему пошлые звуки смешивались с воркованием голубок, распускавших белые крылья над красной черепицей крыши. Ее брат был кастратом из папского хора, жил по соседству и в каждое свое посещение услаждал пансионерок пением, а настоятельницу щедротами. Сорокалетний дон Марианно был великаном с необычайно длинными и тонкими руками, одутловатым лицом и удивительно короткой грудиной, из-за чего казалось, что бочковидная грудная клетка подвешена на крючок. Дона Марианно любили не только за красивый голос и великодушие, но и за то, что он приносил вести из внешнего мира, пусть и оставлял самые интересные про запас или сообщал их со скрытым умыслом, ведь, помимо своей вокальной карьеры, он работал тайным осведомителем то на кардинала-камерлинга, то на аудитора папской счетной палаты.
Во время вечернего отдыха олеандры превращались в шепчущие губы. Мяч ударялся о стену, посланный молча, без смеха, ногой или рукой. Лущеный горох сыпался в тазик с грохотом градин, но голос лета - глубокое дыхание трепещущей листвы - был настолько безмерен, что едва различим. Дон Марианно объявил, что споет совсем новую пьесу, а затем не пронзительным или гнусавым, а чистым ледяным фальцетом исполнил мотет Палестрины «Benedictus qui venit in nomine Domini»[23], исполнил с тем невыразимым, пусть чуть грустным изяществом, что всегда отличало его пение и саму его жизнь. Выразив свой восторг, монашки спросили, что нового в Риме. Новостей хоть отбавляй. Сикст V собирается воздвигнуть перед церковью Сан-Пьетро обелиск из нероновского цирка и водрузить на колонну Траяна статую первого папы. Караваджо взялся за прекраснейшее «Мученичество святого Матфея», в театре дают «Похищение Прозерпины», по Тибру прибывают целые баржи каррарского мрамора, но при этом возродился разбой, и, учитывая неурожай, хлеба на всех не хватит, так что впору опасаться голода. Затем, пользуясь отсутствием пансионерок, дон Марианно пересказал пару скандалов в семье Ченчи.
