— Вам было по восемнадцать лет, и вы учились на первом курсе Кембриджа. — Эту историю я знаю наизусть.
— Верно. — Лайонел погружается в воспоминания. — Мой преподаватель организовал шахматный турнир с одним из женских колледжей, а я даже не собирался идти, потому что у меня было назначено прослушивание для пьесы, в которой мне очень хотелось сыграть.
— «Герцогиня Мальфи»[21], — подсказываю я.
— Точно! (Он так радуется, что я это помню.) Но в последний момент передумал и записался на турнир. Проводился он в банкетном зале. Я вхожу, ищу глазами свою соперницу. И вижу ее — в солнечных лучах она сидит и ждет меня…
— Ослепительная рыжеволосая красотка, которая играла в шахматы как русский гроссмейстер.
— Она сделала меня в шесть ходов. Шесть ходов! — Лайонел качает головой, будто даже сейчас, спустя столько лет, не может в это поверить.
Мы замолкаем, смакуя воспоминания, как дорогое вино.
— Мне ее не хватает, — говорю я наконец.
— Знаю, ласточка.
— Как было бы здорово, если бы сейчас она была здесь, с нами…
— Тогда бы я сделался двоеженцем.
Криво улыбаюсь в ответ на его слабую попытку пошутить. Понимаю, он пытается меня подбодрить, но все равно больно.
— Мне просто хочется, чтобы все было по-другому.
Попыхивая трубкой, Лайонел внимательно на меня смотрит. Глаза у нас с ним почти одинаковые — миндалевидные, бледно-серые, с темно-синими искорками.
— Хизер, будешь много мечтать, не заметишь, как жизнь пройдет.
Видно, что вполне серьезен, и все-таки я не могу сдержаться.
— И что?
Он выпускает из уголка рта струйку дыма, и она завивается спиралью.
— Жизнь слишком коротка, чтобы тратить время впустую. Даже секундочку грех потерять! Твоя мама меня этому научила.
Он умолкает, наблюдая за птичкой, которая парит у фонтана.
— Знаешь, я где-то прочел: завтрашний день — фантазия, вчерашний день — сон, и только сегодняшний существует. Потому мы и говорим: «настоящее».
Я молча обдумываю эти слова. Как глубоко! Интересно, что за мудрец это сказал? Какой-нибудь буддистский монах или другой высокодуховный человек, который всю жизнь творил добро, которого все любили и уважали. Он наверняка не окружал себя вещами. У него и пары сандалий-то, должно быть, не было. Не говоря уже о дорогущих босоножках, окончивших свой жизненный путь в мусорном ведре. Мне вдруг становится так стыдно…
— Кто это сказал? — спрашиваю с благоговением.
Напившись из фонтана, птичка улетает, и папа поворачивается ко мне:
— Кажется, Джоан Коллинз.
