Отчётливо слышу — не помню, где и при каких обстоятельствах, — нарочито–грубое, насмешливое, чуточку, может, снисходительное: «Уж не любовь ли?» Зинаиды голос…
Тут быт сказался. Условия существования, когда все — настежь, все на виду, все своими именами называется. Когда под твоими окнами развешиваются трусы и розовые бюстгальтеры любимой (или могущей стать таковой), когда, выйдя утром, ещё полусонный, занимаешь за ней очередь в уборную — дощатое сооружение на два очка, и, может статься, вы окажетесь с ней соседями, разделёнными лишь тонкой перегородкой. Вы простите меня за натурализм, но эти подробности здесь необходимы, дабы наглядно показать, сколь серьёзно атаковал неустроенный быт те достаточно эфемерные и пугливые понятия, какими обозначают у нас разные тонкие материи.
Я знаю эти подробности не понаслышке. В нашем дворе было то же самое, и именно опыт нашего двора даёт мне право утверждать: дискриминации и гонению подвергалось все‑таки не чувство как таковое, а его словесное обозначение, вся та «поэтическая» мишура, в какую с незапамятных времён привыкли это чувство рядить.
Здесь без этого обходились. Здесь Зинаида, отбарабанив полторы смены на своём подъёмном кране, отмахав ворох белья (не в машине — какая машина тогда! — в лохани, на стиральной доске, а воду с колонки таская, за двести метров), ребёнка выкупав, усаживалась творить изысканнейшее блюдо: фаршированные помидоры. Бог ты мой, зачем? Пожарь мяса, салата нарежь — с укропчиком, зелёным луком, петрушечной, — и лучшего ужина не придумаешь. Так нет, фарширует помидоры. А они ведь не все годятся для этого. Лишь твёрдые, да красные, да крупные, да с хвостиком на попке, отрезав и подняв которую, надо аккуратно выковырять чайной ложкой утробу, после чего заполнить опустевшее чрево свежим фаршем из говядины, свинины, шинкованного лука и чеснока, протёртого сельдерея, перца красного и черного тоже, а что касается лаврового листа, то он кладётся непосредственно в казанок вместе с подсолнечным маслом, смальцем, черносливом и специями. Пальчики оближешь! Я говорю это со знанием дела, как человек, который сподобился откушать сие чудо, но, как вы понимаете, не для меня терпеливо колдовала над ним уставшая, невыспавшаяся Зинаида. Для Гришки. «Хохла своего побаловать», —бросила с ленцой и, когда, скинув китель с уже лейтенантскими погонами, сел за стол, голодный и смеющийся, как всегда, — буднично поставила перед ним тарелку, на которой алели огненные бомбочки. Он потёр руки. «О, это мы любим…» — «Да неужели?» — и подмигнула мне, и смотрела, опустившись на стул, как уплетает он за обе щеки, а у самой то ли уже не было сил, чтобы тоже отведать, то ли желания, потому что какая еда может сравниться с наслаждением вот так сидеть и смотреть и знать: угодила.
