Мои слова, по-видимому, больно его поразили; он весь задрожал под этим, так сказать, ледяным ветром скептицизма и, качнув головой, с глубочайшей убежденностью воскликнул:
— Нет, есть такой спрос! Всегда есть! Святой образ был, есть и будет потребностью человеческого сердца; только люди благочестивые вздыхают по нему таясь, чуть ли не стыдясь; но стоит ему появиться вновь, и вера в него перестанет прятаться. Но как ему появиться в наш развращенный век? Мадонну нельзя написать по заказу. То есть можно было, когда заказ этот трубным зовом исходил из уст самой церкви и был обращен к гению, томящемуся вдохновением. Но сейчас этот образ можно создать, только вложив в него самоотверженный труд и огромные познания. Неужто вы не понимаете, что, пока в мире время от времени рождается человек с абсолютным художническим зрением, образ этот не может исчезнуть? Тот, кто писал Мадонну, написал все. Этот сюжет требует совершенства во всем — в форме, в красках, в экспрессии, в композиции. Он может быть выражен предельно просто, но вместе с тем и богато, широко и отвлеченно, но вместе с тем во всех деликатных подробностях. Какие здесь открываются возможности для изображения тела в обнаженном, прильнувшем к материнской груди Божественном Младенце! Какие возможности для передачи ткани в строгих и обильных одеждах Матери! Какую великую историю вмещает эта простая тема! А лицо Матери, святое предвидение, ее затаенная радость и тревога, ее нежность, переходящая в обожание, и обожание, переходящее в провидческий страх! Вообразите все это, исполненное в совершенных линиях, в чистых тонах, дышащих правдой, красотой и мастерством.
— Anch’io son pittore![4] — воскликнул я. — Мне кажется, вы готовитесь подарить миру шедевр. Если вы воплотите в своей картине все то, о чем говорили, вы превзойдете самого Рафаэля. Дайте мне знать, когда она будет закончена, и, где бы я ни был, я примчусь во Флоренцию, чтобы приветствовать Мадонну будущего.
Он весь зарделся и тяжело вздохнул, отчасти в знак несогласия, отчасти от смущения.
— Я не часто говорю о своей картине, — во всяком случае, не столь откровенно, как сегодня. Мне претит эта нынешняя манера рекламировать свою работу заранее. Великое произведение создается в молчании, в уединении, даже в тайне. К тому же люди, знаете ли, очень жестоки и поверхностны; где им понять художника, который в наши дни мечтает написать Мадонну: над ним просто станут потешаться — да-да, потешаться, сэр! — Лицо его стало пунцовым. — Сам не знаю, отчего я так разоткровенничался с вами, так доверился вам. Наверно, оттого, что вы не похожи на насмешника. Да, мой молодой друг, — и он коснулся моей руки, — я стою уважительного отношения. И нет ничего смешного ни в бескорыстной мечте, ни в жизни, отданной ей.
