Лопнула напряженная тишина, в зале громко зааплодировали, пионеры что-то кричала. Председатель тщетно звонил в колокольчик.
А Гамат усадил Зою на свое место. Сам он вышел вперед и заговорил твердым голосом:
— Прошу вас, не вините эту женщину, — и он показал в угол, где сидела свекровь Зои. — Не обвиняйте, а простите ее. Темнота, в которой она прожила шестьдесят лет, до сих пор заволакивает ей глаза и не дает свободно вздохнуть. — И, обращаясь к Зое, он сказал: — А ты никогда не закрывай от солнца свои волосы, слышишь: никогда!.. Без крыльев, без надежд жили ваши отцы и матери — не вините их, а учите, пусть хоть на старости лет погреют они свои седые космы под нашим счастливым солнцем…
Он оглянулся, поднял глаза на портрет Ленина и вытер подолом бешмета влажные глаза. Потом подошел к Зое, погладил ее по голове и, обращаясь к президиуму, смущенно проговорил:
— Простите, я у вас, кажется, время отнял напрасно…
— Нет, Гамат, не напрасно, — сказал парторг, протягивая Зое обе руки, — совсем не напрасно. Собрание считаю закрытым…
[18]
В вестибюле гостиницы «Москва» Зарифа взяла мать за руку, как берут детей, и повела ее к лифту.
— Что это? — едва успела прошептать мать. Но двери лифта захлопнулись, мать покачнулась, оперлась о плечо дочери и снова спросила:
— Что это?
Дочь нагнулась к уху матери и ответила:
— Лестница…
Мать недоуменно повела плечами, думая возразить дочери, но лифт остановился, двери открылись, и дочь снова взяла мать за руку и повела ее по бархату ковра к себе в номер.
— Какой дом большой, как целое село, — робко прошептала мать, удивляясь тому, что дочь ее идет по этим нарядным широким коридорам привычно, будто родилась, росла и жила здесь.
В номере мать ходила с тихой опаской, будто боялась разбудить спящего ребенка. Загорелыми руками она погладила бархат гардин, провела ладонью по лакированному трельяжу и присела на край дивана.
— Ты сядь… Сядь, как следует, не стесняйся, — сказала дочь и легко передвинула маленькое тело матери в глубину дивана. Сняла с нее туфли и подала ей стакан шипящего нарзана.
— Отдыхай, — улыбнулась дочь и поправила седую прядь, выбившуюся из-под платка матери.
Не помнила мать, сколько она проспала, но, проснувшись, увидела, что дочь была не одна. Пожилая женщина с пушистой седой прической, в черном платье, сидела у рояля, перебирая клавиши. Зарифа стояла около нее. Мать не сразу узнала дочь. Черные косы ее были уложены на голове высокой короной. На ней было длинное белое платье, грудь и рукава которого унизаны маленькими серебряными звездами.
