Прежде всего, Кружков попросту дает нам увидеть на живых примерах, «как это делается». Так, в статье «Лестница перевода. О точности и вольности» он позволяет читателю вместе с ним пережить решение невыполнимой, казалось бы, задачи: пересадить на почву русского языка с его непоправимо длинными словами стихотворение Роберта Фроста «Nature’s First Green Is Gold», написанное словами очень короткими: «…решительно сворачиваем шею тому жалкому толмачу, который вбил себе в голову идею об экономии слогов, и начинаем шикарно жить. Берем длиннейшее русское слово в пять слогов — „новорожденный” и нагло ставим его в начале. Места в строке остается только на короткое словечко „лист”. Итак, вместо пяти английских слов — у нас два. То же самое — во второй строке: вместо пяти — три» (то есть — идея минимализма средств парадоксальным образом соблюдена) — и так далее, пока в итоге не получается изящный, сам по себе золотистый и ломкий, русский текст:
Новорожденный лист
Не зелен — золотист.
И первыми листами,
Как райскими цветами,
Природа тешит нас —
Но тешит только час.
Ведь, как зари улыбка,
Все золотое зыбко.
Но практика и техника — это еще совсем не все (о них — впрочем, с обширными отступлениями в пласты более глубокие — первый раздел книги: «Ремесло»). Из «Луны и дискобола» можно вообще многое узнать о том, как переводческая работа переживается изнутри, что она вообще делает с человеком, который ее выполняет, как она его меняет, воспитывает, выращивает ему восприятие. Мы узнаем это не только о самом авторе, но — из раздела «Воспоминания» — и о других переводчиках, каждый из которых был для него чем-то важен: о Вильгельме Левике, о Наталье Трауберг. Среди героев этого раздела — только один не-переводчик: поэт Валентин Берестов. По крайней мере о том, занимался ли Берестов переводами, здесь не сказано ни слова. Зато сказаны такие слова, после которых рука не поворачивается написать, что он тут неуместен: «Есть разные солнца в галактике, одни крупнее других в тысячи и миллионы раз. Но все они сделаны из одной лучистой смеси. Берестов для меня состоял и состоит из того же солнечного вещества, что и Пушкин». Вот честное слово, подумаешь, что к переводческой работе, к прояснению смыслов, к опытам единства, к службе универсальности это тоже имеет какое-то несомненное отношение. Как-то ее на себе держит.
Книгу можно читать как своего рода энциклопедию личного переводческого (и неотрывного от него поэтического) опыта — да, личные энциклопедии бывают, — тем более, что Кружков в своей области — в проживании и проговаривании иноязычной поэзии русскими языковыми средствами — именно что энциклопедист. Одних только английских и англоязычных авторов он переводил в огромном диапазоне, от шекспировских времен до ХХ века (по объему — не меньше, чем несколько миров). Достаточно сказать, что им целиком переведены и составлены книги избранных стихотворений Джона Донна, Томаса Уайетта, Джона Китса, Уильяма Батлера Йейтса, Джеймса Джойса, Роберта Фроста, Уоллеса Стивенса, Спайка Миллигана, антология английской поэзии абсурда «Книга NONсенса», «Охота на Снарка» Льюиса Кэрролла (нет, это далеко не все). Некоторым, наиболее важным героям своих переводов — Донну, Кристоферу Смарту, Кэрроллу, Эмили Дикинсон — Кружков посвятил в книге особый раздел: «Спутники»; а некоторых рассмотрел в сопоставлениях с другими, в том числе — с русскими поэтами (под это, не лишенное авантюрности, интеллектуальное предприятие отведен раздел «Оппозиции»).
