Возможно, «Люблю Отчизну я...» имело скрытый полемический смысл по отношению к высокопарно-патриотическому крылу тогдашней литературы (Кукольник, Бенедиктов, Марлинский и т. п.).
Можно бытьДавидом, придворным художником. Но, по крайней мере, уже с XVIII столетия нельзя быть придворным поэтом, идеологическим «трубадуром». Краска простит, слово не простит. Корнель и Расин были в этом смысле «последними». (А у нас, позднее — Державин.)
Скоро — в рамках «русского года» во Франции — состоится здесь лирический фестиваль«Весна поэтов»: прилетают Айзенберг, Гандлевский, Бунимович, Рубинштейн и проч. — Россия высылает в одряхлевшую, стремительно теряющую поэтическое слово Галлию своих лучших сынов, видимо, в целях культурного омоложения.
Через тридцать лет Тургенев вспоминал свою единственную встречу с Пушкиным (в прихожей Плетнёва «в начале 1837 года»), который, прощаясь с хозяином, звучным голосом воскликнул: «Да! да! хороши наши министры! нечего сказать!» — засмеялся и вышел.
Не верю! Как говорил Станиславский: «не верю» — что Пушкин говорил это! Какое-то фальшивое общее место, явно отдающее дежурным апокрифом. Плохая подделка под натуральность. Почти «на автомате» Иван Серг. послал красный сигнал нигилистам-шестидесятникам: Пушкин, конечно,наш,свой. УзнаюКармазинова.
«Статьи Гоголя об Иванове и Брюллове могут служить поучительным примером, до какой уродливой фальши, до какого вычурного и лживого пафоса может завраться человек, когда заберется не в свою сферу» (Тургенев).
Это в точку, этоТургенев. Но вот примечаниеКармазиновак очерку Тургенева о Белинском: «А. Н. Пыпин, в известной своей биографии Белинского, оспаривает мое воззрение на то, что я назвал неполитическим в темпераменте Белинского — и видит в его „сдержанности” одну неизбежную уступку особым условиям того времени. — Я готов согласиться с почтенным ученым: весьма вероятно, что оценка г. Пыпинаэтойстороны характера нашего великого критика — вернее моей… Тот „огонь”, о котором я упомянул, никогда не угасал в нем, хотя не всегда мог вырваться наружу».
Т. е., понимай, молодежь: неистовый Виссарион не звал «Русь к топору» только по «особым условиям того времени».
Если б не скоротечная чахотка, — раз уж арестовывали зачтениеписьма к Гоголю, — то вполне б могли арестовать и его автора (или, по крайней мере, допросить в участкес пристрастием, после чего Виссариона привезли б домой умирать). Представляю, что в довершение ко всему сталось бы тогда с Гоголем: бросился б писать Государю, неистовствовать и т. д. и т. п., в общем, окончательно бы свихнулся.
