Тетю Любу “хохлушкой” или “украинкой” никто не звал. Все ее звали просто “теть Люб”. Она была хозяйственной и аккуратной: каждая вещь у нее имела свое место, в отличие от традиционного бардака в русских семьях, в которых для того, чтобы что-нибудь найти, нужно было как следует поискать, нередко подняв все вверх тормашками. Не все, конечно, так жили, но все-таки в основном.
Тетя Люба и дядю Федю к порядку приучила, и это ему очень понравилось, тем более если учесть, что жили они сначала вчетвером в однокомнатной квартире, а потом в двухкомнатной, но зато в центре города, в двух шагах от центральной площади с памятником Ленину, который всегда стоял на ней с протянутой рукой и не шевелился, сколько бы мы его ни дразнили.
Еще тетя Люба готовила необычайно вкусно для нашей местности. Нет, я отнюдь не хочу сказать, что в нашей местности готовили невкусно, я хочу только повторить, что тетя Люба готовила необычайно вкусно. То, что она готовила, перечислять не буду, потому что все равно никого не переубедишь. Это вон Гоголь во всех своих сочинениях постоянно перечислял, кто что где ел и в каком количестве, наверное поэтому его заживо похоронили, чтобы прекратил издевательства над желудками читателей, постоянно выделявшими в большом количестве желудочный сок при чтении хотя бы основных его произведений. Остановлюсь лишь на том, что запомнилось: печеночный паштет и треугольники из песочного теста, заправленные самодельным мармеладом, и еще вишневая наливка, которую нам не давали, — наш удел был лимонад “дюшес” или “ситго”, как говорила грассирующая Светка.
Центральное расположение квартиры дяди Феди и тети Любы предполагало обязательные сборища у них многочисленных родственников дяди Феди, так как родственники тети Любы продолжали проживать на Украине. Собирались на майские и на октябрьские после прохождения с поднятыми плакатами в колоннах добровольно-принудительных демонстраций под окнами квартир дяди Феди и тети Любы с проходом по центральной площади мимо трибуны перед неподвижным памятником Ленину и возвращением с опущенными плакатами гурьбой по соседней улице.
А потом вваливались в квартиру дяди Феди и тети Любы и, посидев в коридоре на кожаном диване, на котором в свое время ночевывал Егор Иваныч, проходили к столу. Ели, пили, говорили, а иногда пели про молодого коногона, которого несли с разбитой головой. Дядя Федя никогда не пел, потому что, наработавшись всю жизнь в шумном цехе с вредными условиями труда, слышал плохо и часто громко переспрашивал: “Ка?” Я раньше думал, что это за “Ка?” такое непонятное, пока мне не разъяснили, что это сокращенное “Как?”, в смысле “Что вы говорите?”. Так что, если необходимо кого-то о чем-то переспросить, достаточно сказать просто “Ка?”. Дядя Федя, кстати, тоже готовить умел, и весьма даже неплохо, по-видимому, тетя Люба его научила. Он очень рано вышел на пенсию из-за работы на вредном производстве и иногда сиживал со мной, когда ни баба Дуся, ни тетя Лиза, ни тетя Нюра, ни тетя Маша, ни многие другие по каким-то причинам посидеть со мной не могли. Вот он и сидел, дожидаясь, когда придет с работы тетя Люба, а поскольку она не была связана с вредным производством, то работать ей было и работать. Пока мы ждали тетю Любу, дядя Федя варил мне суп и кормил меня им. Когда надо было дохлебать остатки, он научил меня есть по-рабочему, как он говорил. Надо было взять двумя руками тарелку с супом и выпить, обязательно громко хлюпая при глотании, через край и жижу, и то, что в ней плавало. После этого надо было громко сказать “А-а-а!”. Мне этот процесс ужасно нравился, и суп я съедал до последней капли жижи. В других обстоятельствах я обязательно демонстрировал присутствующим, как едят по-рабочему, но восторг это вызывало только у меня, хотя я каждый раз всем рассказывал, кто меня этому научил.
