Я к тому времени написала несколько рассказов и жаждала показать их кому-нибудь авторитетному.
Просто подойти к незнакомому человеку с рукописью в руках представлялось мне невозможным. И я повела подкоп под Некрасова на пляже. Я долго и, как мне казалось, незаметно подползала по песку к тому месту, где он, худой, черный и красивый, сидел вместе со старушкой-мамой в постоянном своем густом окружении. Устроившись так близко от него, как позволяло приличие, я долго выжидала, пока окружение ушло купаться. Мама дремала в тени грибка. Я вытащила из пляжной сумки скатанную в тугую трубочку рукопись и сделала бросок. Держа трубочку за спиной, я подползла к нему совсем близко и забормотала что-то о своем им восхищении. Он откликнулся дружелюбно и с сочувствием:
— Пишешь?
— Пишу...
— Много?
— Мало...
— Уже приятно. Хочешь, чтобы я прочел?
— Если можно...
— Нельзя, конечно. Но ты столько времени ползла... Приноси ко мне в комнату после обеда.
— А у меня с собой...
И я сунула ему пропотевшую, облепленную песком трубочку, перевязанную шнурком.
В результате к дальнейшей судьбе моих сочинений причастны были уже другие легендарные персонажи того времени — Александр Твардовский и Ася Берзер. Но это было позже, и это отдельная история.
А в качестве непосредственного результата моей вылазки в тот же вечер за ужином, вместе с возвращенной рукописью, поступило приглашение от Некрасова:
— Заходи попозже, посидим, познакомишься с людьми.
Что за блаженные это были времена, шестидесятые годы, для сочинителей, обладавших хоть какой-нибудь способностью к своему ремеслу и кожей, хоть слегка чувствительной к подспудным веяниям времени!
Люди читали книги. Ах, как читали тогда в России! Каждая книга, в которой прозвучало хоть несколько десятков живых человеческих слов, где ситуация хоть отдаленно напоминала элементарные ситуации живой жизни, становилась тем, что теперь мы назвали бы бестселлером. Начинался подлинный пир физиологического (в понимании середины девятнадцатого века) бытописательства. Пишущее сословие заново открывало для себя и для читателя — не литературу, до этого было еще далеко, — но вот именно эту “физиологическую” ткань жизни. Умиление и восторг первооткрытия вызывало у читателей любое хоть сколько-нибудь похожее описание болезни, смерти, одиночества, горя, пьянства, неудачного брака, безденежья, тяжелой кухонной женской работы (не говоря уж о солженицынском прорыве в лагерную тему) — всего того, что так хорошо было знакомо по жизни и совсем не знакомо по тогдашней советской литературе. И авторы таких книг обретали среди умеренно вольнодумствующей публики статус и известность, вполне сравнимые со статусом нынешних поп-звезд.
