Разумеется, мы старались не выказывать наши чувства на людях, но скрыть переливающееся через край счастье было невозможно: с чего бы нам так светиться, разглядывая графики или таблицы? Покорение гордой Вики у моих почитателей вызывало лишь еще большее почтение, зато у недругов — еще большую неприязнь: они же знали, что такой еврейский умник не может не быть пронырой, только никак не могли понять, куда он старается пролезть. Впрочем, я тогда тоже не понимал, куда я хочу пролезть — в историю, в бессмертие…
Это был гром среди мягкого ложа, когда она объявила, что между нами все кончено. Я долго вспоминал со стыдом, что не бросил ей в ответ презрительное “как угодно”, — лишь через много лет я понял, что и не надо пыжиться, надо понять, какую обиду ты нанес — глупость моя была только в том, что я искал высоких причин. А что всякая женщина желает, чтоб на ней хоть через пятнадцать лет, но все ж таки женились, — мы же были выше подобной суеты, мы были особенные! Убедиться, что мы не особенные, что жизнь, низкая жизнь сильнее, — это было самое настоящее горе. Зато и Вику я начал обходить подальше — не потому, что таил против нее какую-то обиду — она была в своем праве, — просто мне было слишком уж больно видеть ту, кто убил мою радость, мою силу, мою недосягаемость. Она имела полное право это сделать, но видеть ее мне было невмоготу.
Однажды Вика даже подловила меня в коридоре и с некоторым уже намеком на мурлыканье указала, что не нужно так старательно ее обходить, это бросается в глаза… Тогда я взял за правило время от времени перебрасываться с нею парой-тройкой фраз, и она сразу же брала серьезный тон, однако касаться чего-то высокого, без чего она никак не могла обойтись, теперь для меня было так же неловко, как при посторонних раздеться до исподнего. Но кончилось тем, что все началось сначала, чтобы вскоре закончиться окончательно: однажды она с надменным юморком сообщила мне, что благодарна за мое старание, но подачек ей не нужно. Уже вовсю гремела перестройка, и она на полном серьезе повторяла, что счастлива жить в такое интересное время. Всех тогдашних пророков она знала не только по именам, но и по фотографиям — этот растрепанный, этот смешной, как ежик… Смешной — это у нее было высшее выражение нежности, я сам то и дело оказывался смешным. Вдруг вспыхнуло: держась в темноте за руки, как подростки, поглощаем тогдашнюю киносенсацию “Легко ли быть молодым” (легко ли быть старым — задумываться об этом слишком страшно), и вдруг какого-то юнца показывают в морге над телом обнаженного крупного мужчины. “Он что, его будет сейчас вскрывать?..” — испуганно шепчет мне Вика и, словно козырьком, ладошкой прикрывает глаза. “Он уже закончил, он уже закончил?..” — тревожно теребит меня она, а я, оцепенев, не могу оторвать глаз от багрового дупла, из которого юнец, которому нелегко быть молодым, рвет какие-то последние тайности своего клиента — ему-то легко.
